Банальная история
Шрифт:
Но тот Новогодний праздник был самым отвратительным по впечатлениям.
Отец еще в середине декабря уехал на какой-то заумный симпозиум в славный город Москва. И почти не звонил — три звонка за десять дней и тишина. Маму она выводила из себя. Она нервничала и металась по квартире, не замечая нас, не замечая приближения праздников. Она жила рядом с телефоном, все, что вне — лишь раздражало и отвлекало ее от единственного занятия — ждать. За этим ожиданием она забыла оплатить мой подарок в садике, и я долго плакала, вспоминая яркие шуршащие пакетики с конфетами, что выдали другим детям, обойдя меня…
Алеша и Андрей, в мамином понимании были
Я нашла его, как всегда все находила — по наитию. И уже успела сунуть нос и извлечь все приготовленное на свет, переворошить пакет, поиграть той машинкой и разложить конфеты в ряд соответственно фантикам. И считала себя чуть не героем, потому что, проявила мужество — сдержалась и не попробовала шоколадку, не уменьшила размер подарка на пару, тройку заманчивых сладостей. Я знала, что все равно получу вот эту конфетку и эту, а еще эту и эту, и лишь заведомо обозначила приглянувшиеся. Сережа всегда щедро делился со мной, всегда давал, что просила, и не обижался на мою жадность и попытку сгрести все оптом. Он смеялся и отбирал лишь из озорства, чтобы поиграть, немного подразнить и вернуть. И вместе есть, угощать Алешу и Андрея.
Мне очень понравился тот подарок, и я смирилась с потерей того, что не получила в группе, и просила у Деда Мороза такой же, а еще куклу с ванночкой, чтоб можно было ее купать. И было уверена — получу….
За три дня до праздников мама уехала к папе, оставив нас одних.
После Новогодней ночи под елкой лежал лишь один подарок — мой. И он в точности отображал тот, что я видела в маминой коробке. Правда, вместо машинки в нем лежал пупсик…
Я была слишком мала, чтобы понять, почему подарок один, и слишком большой, чтобы не понять, чей он.
Нет, я не посчитала это несправедливым, я посчитала это жестоким и возмутительно не правильным поступком. Пусть меня уверяли, что Сергей уже большой, и он сам серьезно кивал, подтверждая сказанное, выглядел ничуть не огорченным, но мне все равно было очень обидно. И я не могу до сих пор определить точно, за кого больше — за себя или брата.
Да, я очень хотела конфеты, но мне казалось, я совершу нечто низкое, сродное предательству, если съем хоть одну. Ночью я вернула подарок под елку в надежде, что утром Сергей его заберет, и справедливость восторжествует, Дед Мороз поймет, насколько он не прав, и на другой день загладит вину, подарив нам два, как и должно было быть.
Можно было бы спать спокойно, но я не могла — сомнения в том, что так и будет, не давали покоя. И четыре конфетки, что я по душевной слабости не смогла отдать и спрятала их под подушкой, чтобы съесть тайно от всех, не давали покоя. Мои руки тянулись к сладостям, а голос совести портил их вкус и превращал наслаждение в огорчение. А утром, когда Сергей с немым укором хлопнул злосчастный подарок на мою постель, я готова была залезть не то, что под одеяло, под половицы. Это много лет спустя, я поняла, что он не укорял меня за те съеденные втихаря от них конфеты, он переживал за омраченный праздник, за то, что не смотря на все усилия, они не смогли сохранить во мне веру в Новогоднюю сказку.
С годами, этот, в общем-то, незначительный эпизод из далекого детства, превратился во вполне осязаемую обиду на мать. Еще одну. Мой сознательный возраст открыл мне глаза на все то, что в несознательные годы воспринимается под другим углом. Он присовокупил эту мелочь, сродную недоразумению, к реестру других немаловажных претензий и сплел целый клубок, в котором уже невозможно было найти им конца и начала. И сжечь разом. Избавиться, разбивая на составные, ведя отстрел каждой из обид, тоже. Проще было бы забрать его с собой, уходя навсегда, но как раз этого и не хотелось.
Моя подруга Ольга, во спасение своей неустроенной жизни бросившаяся в дебри психологии, поведала мне как-то, что личность человека закладывается в момент зачатия и 80 % имеющегося не что иное, как гены, доставшиеся в наследство от родителей, и лишь 20 % — воспитание. Но как быть с теми, кто, как и мы, были с избытком награждены генетическими отклонениями и совершенно лишены воспитания? Как и внимания. Тепла и понимания, пусть мимолетных материнских взглядов, но полных любви и ласки, пусть нудных, но нравоучений отца, обычных для других, недосягаемых для нас. Мы росли сами по себе, сами для себя, как могли, как получалось. Меня воспитывали братья, сами нуждающиеся в воспитании. Они дарили мне то самое обычное тепло, которое не видели сами. Их заботами я не чувствовала себя ненужной, брошенной, больной…
Да, несмотря на то, что мое детство хранило массу глупых, а порой и надуманных обид, назвать несчастным я его не могла. Потому что оно было счастливым. Благодаря трем мальчишкам, чутко хранящим мое сознание от потрясений и глубоких травм в меру своих возможностей и знаний. И ежедневно, ежечасно проявляя недетское внимание и милосердие. Доброту, которую не часто встретишь в чистом виде и во взрослом, истинную — бескорыстную, без примесей эгоизма и предвзятости.
Они не только заменили мне родителей, они отдали мне часть себя, сломали свои жизни, возложив их на обелиск моей. Если бы не этот факт, возможно, я не чувствовала подобной привязанности к ним, долга, длинного, как борода, мешающего не то что шагать, но и нормально смотреть на мир. Не будь ее, я бы могла гордо расправить плечи, вскинуть подбородок и зашагать туда, куда хочу. Жить, не оглядываясь, не задумываясь, не отчитываясь. Не завися.
Мое настроение окончательно сползло в минор. Очарование волшебного дня сменилось усталостью. Краски будущего, нарисованного моим воображением еще утром — поблекли и размылись. Сердце глухо билось о грудную клетку, предчувствуя скорый и незапланированный нами финал.
Меня все больше одолевало чувство вины. Оно росло и крепло, умиляя красоту свободы. Те, кто остался там, за боем курантов, за чертой Нового года, вновь вернулись в мою жизнь, вклиниваясь в сознание. Но сейчас я уже не чувствовала и грамма осуждения к поступку Андрея и доли обиды на пьяного Олега. Теперь я винила во всем себя и принимала оскорбления мужа за данность, справедливое воздаяние за грехи: за причиненную боль, за собственную стервозность.
Приходилось признать, что я достойная своей матери дочь. И это, естественно, не улучшало настроения.
— Что загрустила, Снегурочка? Аль подарку не рада? Трескай, давай, пончики, пока горячие, — Сергей расставил тарелочки с золотистыми булочками, щедро присыпанными сахарной пудрой, белые чашечки с кофе и креманки с мороженым, отодвинул поднос и сел.
— Сережа, ты любишь маму? — спросила я неожиданно для себя. Да и для него. Он нахмурился, посверлил меня внимательным взглядом, высыпал сахар из пакетика мне в кофе, размешал и только тогда ответил: