Банда 2

Пронин Виктор Алексеевич

— Я подумаю.

— Не утруждайся. За тебя уже подумали. Я тебя ухожу.

— Не уйдешь.

— Да? — улыбнулся Анцыферов. — А что же мне помешает?

— Это опасно.

— Для кого?

— Для всей цепочки.

— Ты в этом уверен?

— Да, — Пафнутьев быстро взглянул на Анцыферова. — Да, Леонард. Все, что ты сейчас сказал, звучит убедительно. Все так и есть. В этом я с тобой согласен. Но! Это не законы бытия, это исключения. И исключения никогда не станут законами, как бы широко они ни распространились, как бы соблазнительно ни выглядели.

— Ты так думаешь? Пожалуйста. Думай так.

— Не трогай

меня, Леонард, ладно? Не мешай мне работать. Я ведь тебе не мешаю... Накладка вышла, согласен. Мог помочь, оказать услугу, не оказал. Уж больно этот Амон завяз. Открещиваться вам надо от него, а вы торопитесь спасать. И потом, знаешь... Достал меня этот Амон, достал. Смотри, Леонард, как бы вам не сгореть на нем.

— Не будем, Паша, о том, кто на чем сгорит... Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется... Хорошо, не будем пороть горячку. Работай... Пока. Но советую по-дружески — по сторонам оглядывайся.

— С какой целью?

— Подыскивай новое место, Паша.

— А ты, вроде, насчет этого кабинета намеки делал?

— Проехали.

— Жаль... А я уж начал привыкать, — Пафнутьев окинул взглядом стены, шкафы, большие окна. — Приятное местечко, ничего не скажешь.

— Теплое, — поправил Анцыферов. — Но ты же не ищешь себе теплого места?

— Знаешь, в чем твоя ошибка, Леонард? Настроение сегодняшнего утра, нагоняй вчерашнего дня, телефонные перебрехи этой ночи — все это ты обобщил навсегда. И напрасно. Наступит новое утро, потом еще одно... Появятся новые проблемы, новые герои, потребуются новые услуги... И два выходных дня растают во времени.

— Хватит, Паша. Поговорили. Я сказал главное — оглядывайся по сторонам. Смотри, чтоб Амон за спиной не оказался. Одно интересное место у него сейчас сильно зудит, но это пройдет. А вот другой зуд останется. И он знает, кто ему это устроил. Иди, Паша... Лови. Поймаешь — доложишь. Вынесу благодарность. Но место себе все-таки подыскивай.

Пафнутьев покинул кабинет Анцыферова с тяжелым чувством, что бывало с ним нечасто. Ощущения правоты, злой, яростной, отчаянной правоты, с которым он входил к прокурору, уже не было. Его охватило раскаяние. Да, в оправдание можно сказать, что он выполнил служебный долг, не поддался бесцеремонному давлению, задержал опасного преступника, воспрепятствовал его незаконному освобождению, проявил и рвение, и добросовестность...

Все это он повторил себе не один раз, но успокоение не приходило, доводы не утешали и не снимали досадливого недовольства собой. Он не привык оценивать свои поступки по служебным обязанностям.

Существовал более высокий отсчет — он подвел людей, которые на него надеялись. Пусть они будут бесчестными, корыстными, опутанными преступными связями, пусть они сами относились к нему не самым лучшим образом, все это было не столь важно. Анцыферов понял, куда нужно ударить Пафнутьева, где его болевая точка, и этот удар он нанес: «Ты обещал, мы на тебя надеялись, а ты обманул». Все. Остальное не имело никакого значения. Ведь Анцыферов не упрекнул за пренебрежение служебными обязанностями, он знал, что этим Пафнутьева не заденешь, он его мордой в пренебрежение человеческими ценностями...

Вышагивая по своему кабинету, покряхтывая от досады, постанывая, словно от сильной физической боли, Пафнутьев искал и не находил объяснения, довода, который бы оправдал его в собственных глазах. Надо же как

бывает — сделал свое дело, поступил справедливо, правильно, а душа болит. И по матушке послал он Анцыферова подальше, чтоб тот даже мысленно не корил его, не уличал, еще раз произнес про себя все слова, которые говорил Анцыферову, только более подробно и убедительно — не помогало.

И наконец, что-то забрезжило, возник довод, который вроде бы смягчал его вину — своими действиями Пафнутьев не только ответил на вызов, брошенный ему лично, причем, брошенный каким-то кретином, недоумком, убийцей, своими действиями он защитил того же Анцыферова, тех же начальничков, которые стояли за ним. Если Амон вот так использует их расположение, если он позволяет себе бравировать знакомством с ними, значит и их он не слишком ценит. Да, это проявилось — в чем-то он даже презирал своих благодетелей. А они, догадывались ли они об этом? Или же им это безразлично? Да, и Анцыферов сказал об этом открытым текстом. Значит, был человек, которого Амон уважал, преклонялся, которому служил. И это не генерал Колов, не Анцыферов и не Сысцов.

Это Байрамов.

И не в состоянии больше терпеть тяжесть в душе, Пафнутьев тут же отправился к Анцыферову и высказал ему свои доводы, горячась и перебивая самого себя. Анцыферов слушал молча, рисуя карандашом какие-то замысловатые фигуры, переплетающиеся, наслаивающиеся и составляющие какой-то несуразный клубок. Может быть, он нарисовал клубок преступлений?

— Все? — спросил Анцыферов, когда Пафнутьев замолчал.

— Вроде, все, — несколько смущенно ответил Пафнутьев, не ожидавший от Анцыферова такого долготерпения.

— Это хорошо, Паша, что ты пришел покаяться...

— Я пришел не каяться, а объясниться. Я не отрекаюсь ни от своих слов, ни от своих действий. И ни о чем не сожалею. Мне важно, Леонард, чтобы ты понял мотивы моих действий.

— Паша, я тебе уже говорил и повторяю снова — мне безразличен Амон со своей развороченной задницей. Меня попросили о небольшом одолжении, я обещал, но не выполнил. Вот и все.

— Но выпуская Амона сегодня утром, ты спросил у меня, каково мне было его задержать? Каково мне было его вычислить? Как мне вообще удалось узнать о его существовании?

— Нет, не спросил. По той простой причине, что мне все это не интересно.

— Хорошо, — опять начал яриться Пафнутьев. — Но выпуская Амона, ты знал, что этим подвергаешь смертельной опасности меня?

— Да, я это понимал.

— И то, что Амон опасен не только для меня, что он вообще для людей опасен, ты тоже понимаешь?

— Да, Паша.

— К тебе надо присмотреться, Леонард.

— С какой целью?

— Чтобы узнать, на кого работаешь.

— Я и так могу тебе это сказать, и присматриваться даже ко мне не нужно.

— Скажи.

— На себя, Паша. Если тебе так важно знать подобные мелочи, отвечаю не задумываясь — работаю на себя. Можешь сказать, что под себя. Это неважно. Ты что же думаешь, в этой России, как ее иногда называют полузабытым древним словом, в стране, где отменены законы, где президент совершает государственный, переворот, а потом именно в этом обвиняет тех, кто перевороту воспротивился... Неужели ты думаешь, что в этих условиях можно думать еще о чем-то, кроме самого себя?

Пафнутьев некоторое время молчал, стараясь сдержаться и не произнести слов, о которых потом будет жалеть.