Бангкокская татуировка

Бердетт Джон

Иши беспомощно развел руками, и на его лице появилось виноватое выражение. Но затем с воодушевлением продолжал;

— Хотите посмотреть?

Он провел нас по лестнице в узкий коридор с двумя дверями. Первая вела в спальню, где стены были покрыты эскизами татуировок интимного, даже порнографического свойства. И показал на прямоугольник белой кожи, натянутый на дубильной доске.

— Я решил; раз уж убиваю людей ради их шкур, то должен при этом выполнять социальную миссию. Вот этот был головорезом из якудзы очень высокого положения, хотя и являлся исполнительным директором дутой корпорации, которая сгоняла с земель крестьян в Исаане, чтобы выращивать на них свои идиотские палочки для еды. Это он заказал журналиста, моего друга. Татуировка

в виде бабочки — одна из лучших моих работ. Этот крестный отец был из моих первых клиентов в Таиланде. Он, разумеется, хотел, чтобы я выколол ему на заднице самурая — мои соплеменники зациклены на мифологии. Самураи были по большей части пьяницами, гомосексуалистами и к тому же психами, только не скажите вслух об этом в Японии. Пришлось проявлять тонкость подхода. К счастью, он оказался настолько туп, что не мог понять смысл рисунка на собственной коже. Скажите, недурно?

Татуировка на растянутой на доске коже представляла собой триумф двойной сатиры. На первый взгляд самурай в прекрасных доспехах и шлеме в седле на черном большом коне, натягивающий огромный лук, казался образом совершенного воителя. Но стоило присмотреться, и становилось понятно; несколькими искусными мазками Иши изобразил гомосексуалиста и пьяницу — в этом не было ни малейших сомнений — напыщенного, самовлюбленного дурака.

— Позволь спросить, зачем ты отсекал им члены?

Иши нахмурился, поскреб затылок и ткнул пальцем в сторону Чаньи;

— Ее карма! С Митчем Тернером я сделал это в приступе ревности, но затем мне пришло в голову, что каждый мужчина может ею обладать. Любой прощелыга с улицы — необходимо только заплатить.

Чанья вздрогнула и понурилась.

— Ради нее я кастрировал бы целый город. Это любовь.

— Но те мужчины, которых ты кастрировал, были уже мертвы.

— Я же сказал, что был влюблен, логика тут ни при чем. Любовь — это язык символов, ты должен это понимать.

— Почему тебе понадобилось убивать тех, кому ты делал наколки, а не наоборот — убить кого-нибудь с улицы, а затем разукрасить?

Иши мрачно покачал головой:

— Рецепт для бездарности. Прежде всего краски должны проникнуть глубоко под кожу, только в этом случае картина приобретает нужное качество цвета и оттенков. Во-вторых, ты совершенно не понимаешь рынка: я продаю не только татуировку — вместе с ней продаю убийство. Люди хотят ощущать трепет от того, что обладают декорированной кожей погибшего насильственной смертью — той самой кожей, которую он носил при жизни, и был, словно дерево, срублен во имя искусства. Цивилизованный вариант коллекционирования засушенных голов. — Глоток сакэ из бутылки, которую художник не забыл принести с собой. — И еще я, разумеется, продаю дурную славу. Когда это перестанет оставаться уделом узкого круга, мои работы возрастут в цене в сотни раз. — Задумчиво: — Что такое убийство, если не совершенное экстравертом самоубийство? В конце концов, все мы — одна человеческая семья, но лишь убийцы способны испытывать непереносимое чувство истинной страсти.

Мужчина в рубашке с расстегнутым воротником согласно кивнул.

Во второй комнате на стенах висели всего две работы — обе задрапированные шелковой тканью. Иши снял покров с первой.

— Печальный случай — молодой шпион из ЦРУ. Просил вот что — и остался очень доволен. Как мне кажется, это все, чего он хотел от жизни, но кончил с тайской шлюхой.

Всем, кто знал Стивена Брайта, татуировка показалась бы слишком грустной: молодая белая женщина со светлыми волосами баюкает младенца наподобие Мадонны. Простота линий (даже немного нарочитая) делала картину еще более пронзительной.

— Превосходно! — задохнулся от восторга я.

— Но не настолько, как это. — Иши снял ткань с другой работы большего размера. Чанья вскрикнула, увидев знакомые образы в незнакомой обстановке. Мы с главным китайцем разинули от восхищения рты. И даже его головорезы оказались под впечатлением того, что увидели. — Мистер Тернер собственной персоной, — объяснил японец. —

Его идея. Почерпнул то ли из книги, то ли из своего опиумного бреда или наваждения. Я, конечно, настаивал на своей версии.

На этот раз Иши строго придерживался того, что от него требовали, и именно это в большой степени определило магию произведения. Все поле картины заполняла необыкновенно густая зеленая виноградная лоза. Рисунок был сделан с такой достоверностью, что казалось, будто усики карабкаются по стене, на которой висела кожа. Зато изображения соцветий роз были, наоборот, приглушены — красные пятнышки, будто запоздалые мысли, оттеняли листья, и даже на самых маленьких была выведена надпись кровью: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его».

Чанья разразилась истерическими рыданиями, и в этот момент раздался вежливый стук в дверь.

ГЛАВА 46

Мы вернулись в большую нижнюю комнату. Время бежало. Китаец в рубашке с расстегнутым воротником свободно говорил по-японски, и переговоры с вновь прибывшими — мускулистыми японцами в черных деловых костюмах и непременно хотя бы без одного мизинца — продолжались на этом языке. Японцы расположились шеренгой у одной стены, головорезы чиу чоу у стены напротив, каждый боец выбрал противника и неотрывно наблюдал за ним. Иши и главные переговорщики с японской и китайской стороны пили за длинным столом сакэ. А мы с Чаньей сидели на подушках на полу. Изрядно подвыпивший Иши, видимо, для того, чтобы продемонстрировать татуировку, широко распахнул рубашку, и адмирал Ямамото сурово взирал между складок ткани. Итальянец, стройный сухопарый человек с копной темных курчавых волос, был в черной рубашке с короткими рукавами, джинсах и сандалетах без носков. Он присел на корточки в углу, привалившись спиной к стене. Иши не без пренебрежения в голосе объяснил, что это прилетевший из Рима реставратор произведений искусства. Главный японец, судя по всему, не хотел испытывать судьбу. Иши добавил, что итальянец способен снять микрон краски с шедевра пятисотлетней давности. Я догадался, что один из японских головорезов — хирург. И мне стало непонятно, чему радуется художник. А он с каждой минутой становился все веселее. Наконец в напряженных переговорах наступила пауза.

— О главном договорились, — бросил мне Иши. — Остались только детали: права собственника, реклама и все такое прочее.

Чанья, по роду своего ремесла, успела нахвататься у клиентов японских слов и теперь, догадавшись, какого рода предстоит сделка, вновь разразилась потоком рыданий. При этом то и дело бросала на Иши недоверчивые взгляды; округлившиеся от ужаса глаза стали огромными, словно блюдца. Когда итальянец и японский хирург направились к нам, она в отчаянии закрыла руками груди. Но их интересовал Иши, а не мы. Он тем временем снял рубашку, все остальное и, повернувшись к нам, объяснил:

— Якудза проявила гуманность.

В это время хирург достал из кармана шприц, из другого — небольшой пузырек. Разорвал гигиеническую упаковку, снял с иглы предохранительный колпачок и погрузил иглу в пузырек.

— Мне разрешили сначала умереть. Я ответил «нет» и заявил, что хочу руководить снятием моих шедевров. Одно неверное движение, и я навеки прокляну этого макаронника. — Художник тряхнул головой и посмотрел на Чанью: — Не тревожься, любимая. Это окупит все. Больше не о чем беспокоиться. Ты сохранишь свои титьки. — Он помолчал, пока один из его соплеменников обвязывал ему голову белым шарфом с черными буквами — на манер камикадзе. Хирург ввел Иши в руку лекарство. — Это новейшее психотропное средство — я смогу за всем наблюдать и при этом не чувствовать боли. Словно сгусток сознания, стану следить за тем, как с меня сдирают кожу. Считаю это своим триумфом: подобно змее, сбрасываю кожу и расстаюсь со своим эго и жизнью во славу Будды и во имя любви к человеку. После всего, что я сделал, думаю, это героический поступок. Но вы, если не хотите смотреть, вольны уйти. Я обещал им, что все останется втайне.