Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского

Антонов Сергей

В том, что касается России, лишь немногие исследования хотя бы вкратце затрагивают социальные и правовые аспекты кредита: Юрий Лотман и Джером Блум отмечали, что дореформенное дворянство погрязло в долгах, в то время как Каган, Рибер, Оуэн и Блэквелл в своих работах, посвященных русскому капитализму и капиталистам, полагают, что нехватка кредита и недостаток доверия вообще серьезно ограничивали размах торговых операций [24] . Авторы более специализированных работ не согласны с этим: например, Иосиф Гиндин утверждает, что в плане развития крупных банков Россия не слишком отставала от других континентальных государств. Гиндин и другие историки, изучавшие бремя задолженности дворян перед государством накануне освобождения крестьян, исследовали часто цитируемые данные, согласно которым в 1859 году две трети всех крепостных крестьян, принадлежавших частным лицам, было заложено в государственных банках, и выяснили, что это бремя отнюдь не было непосильным в сравнении с общей величиной активов, доступных владельцам крепостных. В частности, Борис Литвак указывал, что более преуспевающие дворянские имения были вместе с тем и более отягощены долгами и что задолженность, таким образом, свидетельствовала об экономической жизнеспособности и процветании, а вовсе не о неплатежеспособности или нерентабельности. Тем не менее влияние кредита на русское дворянство по-прежнему очень слабо исследуется, в противоположность тем обширным дискуссиям, которые ведутся о долгах английских аристократов [25] . Так, Андрей Введенский в великолепном исследовании о торговой империи Строгановых на севере России отмечает, что в основе богатства этого семейства еще в XV веке стояли операции с кредитами и залогом недвижимости, но, к сожалению, уделяет обсуждению этого вопроса менее страницы [26] . Работа Виктора Захарова о западноевропейских купцах в петровской России передает дух столкновения и

сосуществования московской и западной культур кредита, но, к сожалению, автор не развивает эту тему далее [27] .

24

Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: комментарии. Л., 1983. С. 36–42; Kahan A. The Plow. P. 311–318; Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385; эти аргументы повторяются в: Farrow L. Between Clan and Crown. P. 179, 195–201; о коммерческом кредите см.: Owen T. Capitalism and Politics. P. 10–15; Rieber A. Merchants and Entrepreneurs. P. 27, 35, 191–195; Blackwell W. The Beginnings of Russian Industrialization. P. 88–95.

25

Гиндин И. Ф. Банки. С. 465–467, 505–507; Боровой С. Я. Кредит и банки. С. 181–213; Литвак Б. Г. Русская деревня в реформе 1861 года: Черноземный центр, 1861–1865 гг. М., 1972. С. 379–384; Becker S. Nobility and Privilege in Late Imperial Russia. DeKalb, 1986. P. 47–51; Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России: конец XV – начало XX века. Екатеринбург, 2005. С. 220–221; Domar E. D., Machina M. J. On the Profitability of Russian Serfdom // The Journal of Economic History. 1984. Vol. 44. P. 919–955; Gatrell P. The Meaning of the Great Reforms in Russian Economic History // Russia’s Great Reforms. P. 84–101. См. также: Field D. The End of Serfdom. Cambridge, 1976. P. 31; Emmons T. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge, 1968. P. 30; Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385. Об Англии см.: Cannadine D. Aspects of Aristocracy: Grandeur and Decline in Modern Britain. New Haven, 1994. P. 37–54.

26

Введенский А. А. Дом Строгановых в XVI–XVII веках. М., 1962. С. 36.

27

Захаров В. Н. Западноевропейские купцы.

В отсутствие научных работ, документирующих изменение социальных, культурных и правовых аспектов кредита, приходится обращаться к художественным произведениям крупнейших русских писателей и драматургов. Пожалуй, наиболее известное из таких произведений – классическая пьеса «Свои люди – сочтемся» (1849) о традиционной культуре московских купцов. Ее автор, Александр Островский, был сыном юриста и одно время сам служил в суде. Моя интерпретация, не совпадающая с принятыми суждениями об этой пьесе, носившей первоначальное название «Банкрот», заключается в том, что она фиксирует возросшую приемлемость процедуры банкротства и правовых механизмов в целом как нормального аспекта российской коммерческой культуры. Пьеса раскрывает, как в банкротстве проявляется вековечное напряжение между моралью и властью, и показывает, как распространение банкротства наносило непоправимый ущерб традиционным кредитным практикам, основанным на личном характере и репутации [28] . Последний этап этого перехода иллюстрируется в натуралистическом романе «Хлеб» (1895) Дмитрия Мамина-Сибиряка, посвященном становлению современного акционерного банка в небольшом уральском городе, – возможно, самом подробном художественном описании капитализма и кредитных отношений в Российской империи. Владельцы банка быстро берут в свои руки производство зерна и алкоголя в этом богатом регионе, разрушая старую систему кредита, основанную на давних социальных и родственных связях. Как ни странно, развитие организованного капиталистического кредита у Мамина-Сибиряка одновременно ведет к расширению масштабов традиционных «ростовщических» операций вместо их вытеснения [29] .

28

Островский А. Н. ПСС. Т. 1. М., 1973. С. 85–152. См. также: Лакшин В. Я. Александр Николаевич Островский. М., 1982; Hoover M. Alexander Ostrovsky. Boston, 1981; Patouillet J. Ostrovski et son Th'eatre de Moeurs Russes. Paris, 1912. P. 108–120.

29

Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений. Т. 9. М., 1958. С. 7–362.

Возможно, главной причиной, по которой эти любопытнейшие, но фрагментарные наблюдения, связанные с развитием кредита в России, не получили дальнейшего развития, являлось широкое распространение идеализированных евроцентричных и особенно англоцентричных моделей кредита и капитализма. Вышеупомянутые работы, посвященные культуре кредита в Западной Европе и Северной Америке, показывают, что на практике эти модели оказываются такими же фрагментированными и спорными, какими они были в России, и что диктуемые ими правила, как указывает Пол Джонсон, не являлись «ни естественными, ни нейтральными, ни… в каком-либо традиционном смысле социально или экономически оптимальными» [30] . Европейцам и американцам в XIX веке были свойственны настороженность и разногласия в отношении многих ключевых аспектов современного капитализма, таких как ограниченная ответственность, освобождение банкротов от долгов, бумажные деньги, финансовые преступления, суды и адвокатская профессия, а также мораль предпринимательского класса. Как предлагает Сара Маза в своей работе, посвященной «мифу» о французской буржуазии, пора «перестать проецировать англосаксонскую модель с ее непременной связью между капитализмом, либеральной демократией и индивидуализмом среднего класса на континентальные общества. Также, возможно, настало время задуматься над тем, не является ли англо-американская модель исключением, а не нормой в эволюции западной культуры» [31] .

30

Johnson P. Making the Market. P. 24.

31

Searle G. R. Morality and the Market in Victorian Britain. Clarendon Press, 1998. P. 77–106; Alborn T. Conceiving Companies: Joint Stock Politics in Victorian England. Abington, 1998; Taylor J. Boardroom Scandal: The Criminalization of Company Fraud in Nineteenth-Century Britain. Oxford, 2013; Robb G. White-Collar Crime in Modern England: Financial Fraud and Business Morality, 1845–1929. Cambridge, 1992; Victorian Investments: New Perspectives on Finance and Culture / Eds. N. Henry, C. Schmitt. Bloomington, 2009; Maza S. The Myth of the French Bourgeoisie: An Essay on the Social Imaginary, 1750–1850. Cambridge, 2003. P. 203.

Что более принципиально, в работах прежних лет, посвященных как русскому, так и западному капитализму XIX века, предполагалось, что сам по себе этот идеал, как бы его ни определять, является безусловным благом и что всем трезвомыслящим русским людям того времени надлежало стремиться к как можно более точному воплощению этого идеала в жизни. И эту предпосылку сейчас устойчиво подрывает переживающая новый расцвет литература о развитии капитализма на Западе, пользующаяся разнообразными источниками и переосмысляющая некоторые неудобные связи между капитализмом и геноцидом, рабством, империализмом и преступностью. Дэниэл Лорд Смэйл в своем исследовании о юридической и экономической культуре Марселя в раннее Новое время проводит связь между принуждением – как легальным, так и экстралегальным – и экономикой, играющую роль «смазки, облегчающей перемещение средств от одного лица к другому», и при этом дает понять, что эта идея сохраняет силу и в наше время. Также на основе эмпирических фактов оспаривается известная теория Дугласа С. Норта, согласно которой «свободные» институты неизбежно влекут за собой экономический рост и удешевление кредита. Как отмечает Екатерина Правилова, даже частная собственность все чаще рассматривается исследователями как дисциплинарный проект, «символически связанный с государственным принуждением и предписывающими правилами» [32] .

32

Pravilova E. A Public Empire. P. 4; Johnson W. River of Dark Dreams: Slavery and Empire in the Cotton Kingdom. Belknap Press, 2013; Baptist E. The Half Has Never Been Told: Slavery and the Making of American Capitalism. Basic Books, 2014; Beckert S. Empire of Cotton: A Global History. Knopf, 2014; Mihm S. A Nation of Counterfeiters: Capitalists, Con Men, and the Making of the United States. Cambridge, 2007; Davis M. Late Victorian Holocausts: El Ni~no Famines and the Making of the Third World. Verso, 2001; Smail D. L. Legal Plunder. P. 14; критику теории Норта см. в: Allen R. The British Industrial Revolution in Global Perspective. Cambridge, 2009. P. 5.

Как и во всех других европейских странах, частный кредит в России XIX века отступал от некоторых практик, типичных для того времени, и следовал другим. Капиталистическая культура кредита в ее повседневном практическом воплощении была распылена среди носителей различных частных и институциональных интересов и сочетала в себе практики принуждения, которые (в противоположность периоду раннего Нового времени) почти никогда не имели внесудебного характера, с практиками компромисса и консенсуса. В целом вопрос о том, почему Россия – не Британия, – важный, но в данном случае вторичный с точки зрения понимания того, что Россия представляла собой в реальности.

Общество, собственность и капитализм в России

Сохранение в России неформального личного кредита наряду с прочими «старорежимными» структурами и практиками легко воспринять неверно внутри большого нарратива о принципиальной неполноценности или «отсталости» России, постулирующего ту или иную ущербность всех главных аспектов ее цивилизации. Даже историки, имеющие репутацию «оптимистов», утверждают, например, что Российская империя оставалась сословно фрагментированной в соответствии с порядками раннего Нового времени, что из крестьян не получились фермеры-капиталисты, что дворяне – а в дальнейшем и интеллигенция – не сумели стать эффективным правящим классом, что купцы и прочие городские группы так и не превратились в буржуазию западного типа, что в стране не развивался капитализм, что ее правительство не выполняло своих функций и что законность и институт частной собственности пребывали в зачаточном состоянии или вовсе отсутствовали. Например, в научной литературе отнюдь не являются чем-то небывалым утверждения о том, что «русские дворяне нередко владели землей, но у них не было частной собственности». И хотя такие заявления в таком концентрированном виде можно встретить лишь в немногих работах, с ними почти неизменно соглашаются как с чем-то очевидным [33] .

33

Farrow L. Between Clan and Crown. P. 21–22. Выдвигаемая Фэрроу концепция частной собственности основывается на распространенных в популярной культуре идеях об абсолютной и эксклюзивной собственности, которые никогда не существовали ни при одном юридическом режиме – ни нормативно, ни на практике. Историографический обзор «оптимистической» литературы см. в: Read C. In Search of Liberal Tsarism.

Этот нарратив ущербности подвергается пересмотру в работах, авторы которых воспользовались возможностью изучить архивные материалы, при советской власти остававшиеся недоступными для историков. Современные исследователи встраивают в существующие трактовки институтов и политических процессов микроисторическую перспективу, отсутствовавшую на протяжении долгого времени, и тем самым разрушают некоторые из излюбленных мифов о русских крестьянах, дворянах и купцах.

Одна из ключевых научных дискуссий касается факта официального разделения русского общества на юридические категории, или сословия, существовавшие до 1917 года и продолжавшие влиять на жизнь людей в течение долгого времени после революции. Система сословий, основными из которых были крестьянство, дворянство, духовенство, а также несколько городских и коммерческих категорий, обычно трактуется как важный фактор, препятствовавший социальному развитию России, ограничивавший социальную мобильность и формирование коллективных идентичностей. Вместе с тем более новые идентичности, основанные на владении собственностью и образовании, влекли за собой то, что Катриона Келли называет «конвергенцией вкусов» российских классов землевладельцев, коммерсантов и служащих, аналогично процессу, происходившему немного ранее в георгианской Англии. Элисон Смит показывает, что сословная система, будучи связана с «обязанностями, возможностями, чувством принадлежности и иерархией», несла в себе многочисленные смыслы, служившие предметом конкуренции и торга между государственными учреждениями, местными сообществами и отдельными личностями [34] .

34

Smith A. For the Common Good; Kelly C. Refining Russia: Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin. Oxford, 2001. P. 99; Confino M. The Soslovie (Estate) Paradigm: Reflections on Some Open Questions // Cahiers du monde russe. 2008. Vol. 49. P. 681–704; Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // The American Historical Review. 1986. Vol. 91. P. 11–36; Wirtschafter E. K. Structures of Society: Imperial Russia’s «People of Various Ranks». DeKalb, 1994; Иванова Н. А., Желтова В. П. Сословное общество Российской империи. М., 2010; Mironov B. A Social History of Imperial Russia. 2 vols. Westview Press, 1999; см. также: Vickery A. The Gentleman’s Daughter: Women’s Lives in Georgian England. New Haven, 1998.

Российская культура частной собственности и кредита была такой же сложной, и долговые взаимоотношения не имели четкого соответствия в сословной структуре. Несмотря на то что люди нередко предпочитали иметь дело с лицами, равными им по статусу, долговые связи пересекали социальные и экономические границы, порой соединяя даже людей, лично незнакомых друг с другом. Акт получения ссуды, даже в тех случаях, когда он представлял собой единственное взаимодействие между лицами, резко различавшимися своим общественным положением, должен был опираться на систему коллективных представлений и совместного опыта. Они могли включать представления о том, что долги нужно возвращать, что родственники обычно помогают друг другу или что заимодавец должен быть готов и способен добиваться выплаты долга через суд [35] .

35

Об Англии в эпоху раннего Нового времени см.: Muldrew C. The Economy of Obligation.

Согласно другому важнейшему стереотипу о России, ее многочисленное крестьянское население представляло собой экзотическую, однородную массу живущих натуральным хозяйством бедных земледельцев, незнакомых с рыночными отношениями и не имеющих никакого понятия о «западном» праве. В противоположность этому устоявшемуся взгляду историки Дэвид Мун, Джейн Бербанк, Трэйси Деннисон и Алессандро Станциани показали, что крестьяне различались уровнем благосостояния и занятиями, активно участвовали в рыночных отношениях и с готовностью использовали судебные процедуры для решения имущественных и прочих споров. Эти факторы в сочетании с сезонным и непредсказуемым характером сельскохозяйственного цикла не позволяли обойтись без кредита ни крестьянам, работавшим на земле, ни дворянам, которым подчинялась значительная их часть – и которые жили за их счет, – ни государству, собиравшему и с тех и с других как прямые, так и косвенные налоги [36] .

36

Moon D. The Russian Peasantry 1600–1930. Reading, 1999; Burbank J. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905–1917. Bloomington, 2004; Dennison T. The Institutional Framework; Stanziani A. Bondage: Labor and Rights in Eurasia from the Sixteenth to the Early Twentieth Centuries. New York, 2014; см. также: Hoch S. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago, 1989. Можно отметить такую важную старую англоязычную работу о крестьянах, как: Blum J. Lord and Peasant.

Сами дворяне-крепостники нередко изображаются расточительными и бесхозяйственными, а потому безнадежно погрязшими в долгах, но в то же время ревниво охраняющими свои экономические привилегии [37] . Однако эти устаревшие описания относятся к небольшой, численностью менее чем 3 тыс. человек, прослойке богатейших помещиков, которые могли себе позволить роскошный образ жизни и огромные долги. Они игнорируют существование десятков тысяч образованных, но в большинстве своем консервативных и религиозных землевладельцев, которые могли вести комфортабельную жизнь, но для этого должны были эффективно управлять своей собственностью. В работах Сеймура Беккера, Мишель Ламарш Маррезе, Кэтрин Пикеринг Антоновой и Валери Кивелсон показано, к каким различным юридическим и социальным стратегиям прибегали подобные семейства средней руки. В число стратегий входили законное разрешение замужним женщинам владеть и распоряжаться собственностью, обширные горизонтальные и вертикальные социальные и родственные связи и даже нередко критикуемый обычай равного раздела наследства. Екатерина Правилова в том же ключе исследовала зарождение понятий и практик, связанных с общественной – в противоположность частной – собственностью в Российской империи. Анализируемые в этих работах модели и практики владения собственностью – сложные и никогда не являвшиеся абсолютными либо эксклюзивными – имеют большое сходство с их западными аналогами XIX века.

37

Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385.