Барабашка - это я: Повести
Шрифт:
— Ирка! — повторила я. — Хочешь, я тебе книжку подарю? Сент-Экзюпери? «Планета людей». Там и «Маленький принц» есть. Хочешь?
— Нет, нет, нет! Что ты! Что ты! — Ирка быстро замотала высовывавшейся из юбки головой.
— У меня — два. Один бабушка купила, другой — на день рождения, — отчаянно врала я. — Зачем мне два-то?
— Правда? — Ирка недоверчиво улыбнулась.
— Конечно, правда! — подтвердила я. — Я тебе завтра принесу. Ту, которая поновее… И ты… ты прости меня, Ирка! Я ж не знала…
— Простить? — изумилась
— Ну, за то, что я тебя… ну, волновала… Тебе ж, наверное, волноваться нельзя…
— Можно, — твердо и грустно сказала Ирка. — Мне даже нужно волноваться. Иначе я вообще никогда человеком не стану…
— Ты и так человек, что ты говоришь такое! — пришла моя очередь удивляться.
Ирка стояла, опустив руки и глядя в пол. Юбка болталась на ней, как огромный старинный воротник.
И я спросила то, что меня давно интересовало:
— Ир, а почему ты в классе ни с кем не дружишь? Я — ладно, я — из другой школы, а ты?
— Со мной никто не хочет дружить, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказала Ирка. — То самое, про что ты говорила. Волноваться нельзя, бегать нельзя, играть ни во что нельзя. Неинтересно со мной.
Мне захотелось как-нибудь утешить Ирку, но я не знала, как это сделать. Сначала я хотела просто сказать: «Давай, если ты не против, я буду с тобой дружить», — но потом подумала, что это как-то очень глупо. В самом деле, нельзя же дружить по заказу… И тогда я сказала:
— Ну и что? Зато ты вон сколько книг прочитала… И родители тебя, наверное, никогда не ругают. Нельзя же…
— Я их ненавижу, — опять же спокойно сказала Ирка. — Они Марью убили.
Я вздрогнула и приготовилась услышать что-нибудь уж вовсе кошмарное. После багрового шрама на Иркиной груди, который все еще стоял у меня перед глазами, я чувствовала, что ничему не удивлюсь. Ирка молчала.
Тогда я спросила шепотом:
— А кто это — Марья?
— Марья — это моя овчарка, — сказала Ирка, и голос ее чуть дрогнул. — Она меня любила. Они обещали мне, что не тронут ее, а пока я была в больнице, ее усыпили. Им кто-то сказал, что мне вредно… Я пришла, а ее нет… И подстилки нет, и ошейника на гвозде, и мячика резинового — ничего… Как будто и не было. И мне, понимаешь, захотелось… тоже…
— Что — тоже? — одними губами переспросила я.
— Чтобы меня тоже не было…
Лицо у Ирки было совершенно спокойное, только веснушки проступали все отчетливее, а губы, наоборот, почти слились с голубым кофтиным воланом.
— Знаешь, Ирка, — собравшись с силами и отвернувшись, проворчала я. — Не надо этого, ладно? Жалко пса, конечно, чего говорить… Так чего же теперь, топиться, что ли?.. Мало ли что в жизни бывает!
— Да, — сказала Ирка. — Много. Я теперь знаю. И очень благодарна тебе.
— Мне?! — изумилась я.
— Тебе, конечно. — Ирка пожала плечами. — Ты меня, можно сказать, спасла. Пока ты мне не рассказала про Ваську, я все думала… думала… В общем, теперь
«Вот это да! — смущенно и восхищенно подумала я. — Получается, что не я Ирке, а она мне комплименты говорит. Да еще как ловко! Вот что значит читать много!»
— А теперь пойдем поскорее, — сказала Ирка, видя, что я уже открыла рот. — А то в театр опоздаем.
За ужином я спросила:
— Мама, а ты могла бы усыновить ребенка из детского дома?
Мама почему-то смутилась и дажа начала крошить булку на стол, за что всегда ругала меня.
— Да нет, мне как-то тебя хватает…
— Ну, а если бы меня почему-нибудь не было? Тогда могла бы? — не унималась я.
— Все не так просто, Ольга, как тебе кажется, — громко и четко сказала бабушка.
Я. не знаю людей, которые говорили бы четче, чем она. Бабушка произносит все буквы в каждом слове, даже те, которые в школьном учебнике числятся непроизносимыми. Я думаю, что эта привычка образовалась у нее от долгого общения с обалдевшими родителями больных детей.
— Конечно, усыновить и воспитать чужого ребенка — это благородное, достойное уважения дело. После войны, когда осталось много детей-сирот, некоторые давали свою фамилию шестерым, даже десятерым детям. Я сама знала такую женщину. Она была уже немолодая, и на войне у нее погибли двое сыновей и дочь. В их городе разместился эвакуированный детский дом. Она брала к себе заболевших детей, и, выздоровев, они оставались у нее жить. Так у нее стало шестеро детей. И еще одного мальчика-сироту привез с войны ее муж. Вот так… Но сейчас все сложнее…
Я фыркнула в чашку.
Мама возмущенно вскинула брови, а бабушка сказала железным голосом:
— Ничего смешного. Для меня эта женщина — почти святая.
Я фыркнула совсем по другому поводу, но оправдываться не стала. Та женщина, про которую рассказывала бабушка, конечно, замечательный человек, но вот насчет того, что ей после войны просто было воспитывать семерых детей… тут бабушка явно переборщила.
— Сейчас в детдомах совсем не тот контингент, что был после войны, — продолжала бабушка. — Много детей больных, умственно отсталых. Ты девочка уже большая, сама должна понимать…
— А что же, — спросила я, — если он больной или, к примеру, припадочный, так он уже и не человек, что ли?
— Ну почему же не человек? — терпеливо объясняла бабушка. — Просто когда усыновляешь здорового ребенка — это огромная ответственность. А что же говорить про больного?
— Хорошо, бабушка, спасибо, я поняла, — сказала я и вышла из-за стола. Хотя на самом деле я ничего не поняла. Если кто-то ребенка усыновил, то он за него и отвечает. Это понятно. А если ребенок остался в детдоме, то за него никто не отвечает. Так, что ли?