Барбаросса
Шрифт:
Естественно, помянув Рейхенау, они говорили о Шестой армии, и генерал Фромм сообщил о слухах в Берлине:
– Говорят, Рейхенау превратил ее в карательную.
Паулюс раскрыл папку, пересеченную по диагонали желтой полосой, извлек из нее приказ Рейхенау, чтобы Фромм прочитал: «Солдаты 6-й армии, вы должны вести борьбу против беспринципной банды убийц. Все партизаны в форме или в гражданской одежде должны быть публично повешены…» Фромм сказал, что под видом партизан Рейхенау теперь может казнить любого прохожего.
– Это очень опасный документ…
Паулюсу вдруг вспомнился разговор с Людвигом фон Беком о личной ответственности полководца. Но, желая спасти честь 6-й армии, он пытался хоть как-то оправдать и Рейхенау:
– По натуре это заядлый эксцентрик! Помню, во Франции он явился на банкет в костюме циркового жокея. Наконец, он выбирал и приглашал к танцу в офицерском казино самых толстых женщин, а танцевать с толстухами нам при Секте было строго запрещено, чтобы не вызывать насмешек…
Фромм сразу отверг неловкие и наивные оправдания:
– Об этом, Паулюс, вы можете рассказывать жене. Но, попадись Рейхенау в лапы русским, они сразу отволокут его до ближайшей виселицы, и всегда в толпе тех же русских отыщется такой же забавный эксцентрик, желающий накинуть петлю на шею…
Паулюс помрачнел. Уходя, Фромм спросил:
– Рейхенау-то еще в почете у фюрера?
– Да, как и его Шестая армия.
– А как Франц Гальдер… удержится?
– Не знаю. Гальдера в ставке фюрера недолюбливают. Традиция обязывает, чтобы начальником генштаба был обязательно пруссак, а Гальдер имел несчастье родиться в Баварии.
– Удержитесь хоть вы, Паулюс… я пошел!
В эти зимние дни (на самом срезе двух переломных годов) Паулюс убедился в непорядочности Гальдера, который частенько подтрунивал над Гитлером, хотя нацистский режим считал для немцев даже «целебным». После катастрофы вермахта под Москвой он уже не рисовал стрел, нацеленных на Бейрут и Калькутту, которые пронзали Кавказ и Персию, – Гальдера, кажется, стала более заботить сохранность своей упитанной шеи.
Теперь – с удалением Браухича из ОКХ – он при каждом удобном случае не забывал лягнуть его в присутствии фюрера:
– Если бы мы не пошли на поводу у этого честолюбца Браухича, все было бы иначе: мы бы уже качали нефть в Майкопе, нам бы не пришлось цепляться за сугробы под Демянском.
Гитлер почти с ненавистью разглядывал большие хрящеватые уши Гальдера, ярко-красные от прилива крови; фюрер уже привык к лести, но на такую грубую лесть он не улавливался.
– Вы оба с Браухичем – бюрократы, а разница меж вас та, что Браухич без очков, а вы без очков ничего не видите. Вам бы, Гальдер, где-нибудь торговать двухспальными кроватями для молодоженов в глухой баварской провинции, а вы допущены мною в большую стратегию…
Уши Гальдера стали совсем алыми, и, наверное, он припомнил атташе Кёстринга, назвавшего генштаб «конторою
– Как вы могли стерпеть подобное обращение?
– Но я же не Ричард Львиное Сердце! – отвечал Гальдер. – И я не могу при каждом случае выхватывать меч, чтобы разрубать обидчика от макушки до копчика… Вы не надейтесь, Паулюс, отсидеться за бастионом своей безупречной респектабельности. Придет время, и вас тоже поволокут кастрировать, как блудливого и жирного кота. И как бы вы ни визжали, фюрер все равно сделает из вас своего паиньку…
Паулюс решил отмолчаться, держа руки по швам, и его пальцы чуть подрагивали, касаясь малиновых кантов генеральштеблера.
Побывав дома, он известил свою дражайшую Коко:
– Фюрер у нас взбесился… всем генералам устроил разгон. Правда, его гнев еще не коснулся Рейхенау, но сколько лучших умов потерял за эти дни вермахт и генштаб… Правда, ко мне он по-прежнему внимателен и даже подчеркнуто вежлив, зато другим коллегам достается от него, как никогда.
Елена-Констанция заговорила совсем о другом – о трудной беременности дочери, о консультации у лучших гинекологов Берлина, рассказывала, что ее беспокоит:
– Я родила сразу двойню, а теперь думаю – не наследственное ли это и не станет ли Ольга, как и я, рожать близнецов?
Горничная, как всегда, уже подносила яичный ликер.
– Благодарю, – Паулюс оставался со всеми вежлив…
Ночью он долго не мог уснуть, и жена сказала ему:
– Ты приучил себя к первитину… о чем ты вздыхаешь?
– Мне сейчас вспомнилась одна строчка… кажется, из Гейне: «Я лишаюсь сна, когда по ночам думаю о любимой Германии!»
7. ДОКАЗАТЬ НА ДЕЛЕ
Жуков стал членом Ставки Верховного Главнокомандования в самые тяжкие для страны дни, народ уже знал его, верил ему. За время войны поредели волосы, черты лица замкнулись в суровости. Говорил резко, точно, без сантиментов. Его боялись враги, но побаивались и свои, когда он выезжал на фронты, чтобы навести порядок железной дланью, за которой ощущалась сила поддержки самого Верховного (как тогда для краткости именовали Сталина). Среди командиров сложилось такое присловье – вроде окопного анекдота:
– Если Жуков приедет злой, всем врежет по первое число, а уедет веселым. А коли навестит добрым, обязательно всем по шеям накостыляет и уедет от нас злее черта…
Георгий Константинович и с рядовыми не бывал приторно-ласков, в солдатские котелки не лез со своей ложкой, подражая «отцам-командирам», ищущим дешевой популярности. Нет. В беседах с солдатами говорил он редко, да метко, больше спрашивая людей своего возраста – откуда сам, что думает, где семья, каковы боевые пути-дороги, бывал ли в окружении.