Барышня Дакс

Позволишь ли ты мне поставить твое имя на первой странице этой книги? Это история одной бедняжки, жалость к которой наполнит твое сердце; неприкрашенная и простая история девушки, каких много, одной из тех, которых все мы не раз встречали и к которым мы относились с пренебрежением…

Помнишь ли ты один из первых наших дней, день, проведенный в бесцельных и сладостных блужданиях по лесам и около озера? Это было там, в нашей Утопии, в октябрьский вечер, бесконечно тихий. Ты устала, и мы присели на краю лужка. Мы ждали сумерек, чтоб отважиться пройти вместе через селение. Пастух спросил нас, не видали ли мы его коз.

Мы тогда думали о многом, чего нельзя высказать, а говорили совсем о другом,

Вспомни… На балу накануне молодая иностранка держала себя кокеткой. Случайно мы упомянули в разговоре ее имя. Я помню до сих пор звук твоего голоса, когда ты пожалела эту бедную девушку, дурно воспитанную, дурно вооруженную для жизненной борьбы, с пустой головой и мягким сердцем.

«Барышня Дакс» зародилась в этот миг в моем воображении, оплодотворенном твоей мыслью. Теперь, посвящая тебе эту книгу, я только возвращаю тебе свой долг. Не откажи принять ее.

К. Ф.

В этот день, 25 июля 1904 года, в двадцатый день своего рождения, Алиса Дакс в сопровождении горничной рано вышла из дому, чтоб пойти пешком к исповеди.

Было душно; тучи низко нависли над городом. Лионское лето показывало настоящий свой лик, обильный грозами и худосочный.

– Поедем на трамвае, барышня? – предложила горничная.

– Нет! Разве если дождь пойдет.

Барышня Дакс не любила ни трамваев, ни дождя. Трамваи – это место сборища всех злых старух, готовых ославить ветреницей всякую девушку, которая осмелилась бы оторвать взгляд от кончика своих ботинок; а дождь делает все некрасивым и унылым… Как будто жизнь не была и так уже достаточно угрюмой без того, чтоб небо вмешивалось со своими слезами!

Пройдя Парковую улицу, барышня Дакс вышла к реке. От водяной поверхности слегка повеяло прохладой, и на набережных листья каштанов и платанов шелестели.

При входе на мост Морана барышня Дакс обернулась к своей спутнице:

– Видите, – объяснила она, – мы переходим через Рону. Вот здесь Бротто, наш квартал; напротив – Терро, где находится папин склад. Дальше – Сона, а за Соной на пригорке – Фурвьер. Вы запомните все это?

Горничная была совсем недавно из деревни Элебелль в Савойе. У госпожи Дакс было правило находить прислугу в самых глухих захолустьях, «чтоб они были не такие балованные», и рассчитывать ее через три месяца, «чтоб жизнь в большом городе не успела их испортить». В результате служили, может быть, и плоховато, но было приятно, что сварливые наклонности властной хозяйки дома были направлены на неопытную прислугу.

Барышня Дакс взошла на мост и пошла быстро, савоярка семенила по пятам. Разговаривать было невозможно: не то чтобы барышня Дакс была горда, но о чем говорить с этой гусятницей, которую оторвали от стада? Рона текла полноводная, шумливая и неспокойная, усеянная зелеными водоворотами и рассекаемая быками мостов, будто корабельными носами. По обоим берегам, вдоль величественных набережных, Лион сверкал великолепием древней столицы.

Налево была новая часть города. Высокомерный ряд широких фасадов, правильных и богатых; роскошный город негоциантов, шелковников, которые, отсидев весь день в конторах на другом берегу, возвращаются вечером отдыхать в свои особняки в Бротто. Семейство Дакс жило здесь на Парковой улице. Направо – старый город, расположенный на полуострове, вытянувшийся между двумя потоками, от отвесного холма Круа-Русс до острого мыса, где встречаются оба течения. Две мили высочайших домов, начиная с вершины, рядами покрывают склоны холма и кучей стоят внизу на полуострове между кривых улиц, узких, как коридоры, и мрачных, как темницы; старый город, энергичный и трудолюбивый, который покупает, продает, производит и не перестает богатеть.

Посредине моста барышня Дакс остановилась, чтобы насладиться ветерком; но величественное зрелище она удостоила только рассеянного взгляда. Барышне Дакс было двадцать лет. Хорошо воспитанный отпрыск буржуазной семьи, она любила только зализанные акварели, подчищенные сады и слащавые романы, полные сантиментов, настоянных

Сойдя с моста, барышня Дакс пересекла Толозанскую площадь и пошла по улице Пюи-Гайо. Здесь двигался целый поток пешеходов – рабочие, служащие, посыльные. Толкаемые со всех сторон, они останавливались, перебрасывались несколькими словами, прямо на улице заключали сделки. Склады изрыгали через широкие ворота тюки шелка, их наваливали в фургоны с парусиновым верхом, и четыре жестоко нахлестываемые лошади уносили их к фабрикам. Вереница трамваев бесконечными звонками с трудом прокладывала себе дорогу среди этой давки. И не будь на ней торцовой мостовой, заглушавшей гул колес, деревянных башмаков и подошв, улица была бы шумнее вокзала. Напуганная служанка совсем потерялась среди снующей толпы: барышне Дакс пришлось дожидаться ее на перекрестке.

На площади Терро, перед старым мрачным дворцом, свидетелем смерти Сен-Мара, [1] барышня Дакс остановилась еще раз посмотреть, идет ли пар из ноздрей у четырех Бартольдиевых коней. [2] Исполинские свинцовые кони вздыбились посредине водомета, и искусный литейщик устроил так, что из их ноздрей и ртов ясно вырывается дыхание – водяная пыль. Фонтан действовал; четверка коней дымилась; с детским любопытством барышня Дакс долго смотрела на них. Когда она стояла так перед фонтаном, ее крепкая девическая фигура привлекла внимание какого-то прохожего, который задел ее. Внезапно обернувшись и почувствовав себя женщиной, она не смогла удержаться, чтоб не взглянуть на него. Он был недурен, молод, с красивыми задорными усиками. Барышней Дакс овладело мимолетное сожаление, что неприлично бросить второй взгляд на этого незнакомца, который ею восхищался. Но это было бы ужасно. Барышня Дакс была скромной девицей. Она тотчас удалилась, ускорив свой мальчишеский шаг; и прохожий не стал преследовать ее; у нее была некрасивая походка, как у всех только что переставших расти.

Барышня Дакс прошла Алжирскую улицу, мост Фейан и перешла через Сону. Она шла в Фурвьер, где ее духовник, недавно переменивший приход, был викарием.

Правый берег Соны составляет крутой холм, на котором некогда была расположена древняя столица римских галлов: Лудгунум, Лионская Лютеция. Теперь Лудгунум только предместье – самое мрачное, самое тесное, самое шумное, но и самое прекрасное в своей нескладной старости, которой фабричный дым сообщил налет, свойственный старой бронзе.

Это благочестивое предместье колоколов и монастырей, предместье, где устраивают иллюминацию в церковные праздники, в отличие от рабочего предместья на другом берегу, где иллюминация бывает в дни праздников революционных. Все здесь дышит стариной – убеждения и стены. Вот стрельчатое окно времен Генриха Второго, а женщина, которая высунулась из него, без сомнения ежедневно ходит к обедне.

Вот дома, которым по два, по три столетия, – дома, которые стали лачугами, а были дворцами. Переулки с лестницами. Садики на террасах. То здесь, то там акация или липа, подпирающая какую-нибудь развалину. И трава на мостовой.

Церковь расположена на вершине холма: Собор Фурвьерской Богоматери, куда паломничают католики со всей Европы. Фурвьер – тому прошло восемнадцать столетий – был форумом Венеры, центром и акрополем твердыни Клавдия.

На языческих развалинах, забытых и засыпанных, храм расположен, как на некоем троне. Он огромен. На него пошло так много гранита и мрамора, что здание, благодаря всем этим камням, кажется очень тяжелым – словно вот-вот продавит холм, на котором стоит. Но так лучше. Фурвьер вполне гармонирует с равниной, которая тянется у его башен, – с Лионской равниной, вечно покрытой туманом и как бы придавленной слишком низкими облаками. Задумчивому и сумрачному городу подходит грузный храм, подходят четыре башни, которые служат шпилями и вздымаются к плотному и бесцветному небу, подобно молитвам крестьян, прикрепленных к земле.