Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
Ника удивлённо смотрела на Анну. Её худое усталое лицо разгладилось, губы чуть дёрнулись в горькой улыбке, а имя отца, вернее то, как Анна его произнесла — совершенно по-свойски — никак не вязалось с тем, что Анна наговорила о нём вчера.
— Иногда забываешь, что жизнь очень меняет людей. И разводит по разные стороны. Как нас, например, — Анна, забыв о нерасстёгнутой рубашке, тяжело опустилась на кровать, положила ладони на колени и принялась задумчиво их разглядывать.
— Нас, — глухо повторила она. — Меня, Пашку, Бориса…
— Дядю Борю?
— Ну для тебя он дядя Боря, да, — усмехнулась Анна.
Она бросила короткий
— Мы дружили. В детстве, юности. Все трое. Были не-разлей-вода.
— Тогда почему же сейчас вы так ненавидите папу?
Анна ответила не сразу. Ника заметила, что её глаза как будто запали, ещё больше потемнели, черты заострились, и на лице опять появилось уже знакомое Нике замкнутое и холодное выражение.
— Не ненавижу, — тихо сказала она. — Я его не ненавижу. Простить не могу, это да.
— Из-за мамы?
— Да. Из-за Лизы. Из-за всего этого, что вокруг. Из-за Закона…
— Но ведь, — Ника села на кровати, подтянула коленки к груди, обхватила руками, уткнулась подбородком. — Но ведь это же всё из-за нехватки ресурсов. Поэтому так…
Она всё ещё пыталась оправдать отца, хотя сейчас, после всего увиденного, слова оправдания звучали жалко и невразумительно. И Анна это почувствовала. Оторвала взгляд от разглядывания своих ладоней, внимательно и серьёзно посмотрела на Нику.
— Это вам в школе так говорят, — она не спрашивала и не утверждала, её голос звучал ровно и даже как будто безучастно. — Хорошее объяснение про ресурсы. Правильное. Не придерёшься. Только… только вот ты сегодня прошлась по больнице, в палаты позаглядывала, со стариками поговорила, на Лилю Смирнову посмотрела. И?
Анна крепко сжала руки в замок, так, что костяшки пальцев побелели.
— Знала бы ты, сколько раз я уже слышала про эти чёртовы ресурсы, — она вздохнула. — Девчонки-медсестры после школы ко мне приходят, и все как одна про эти ресурсы твердят. Та же Катя, что тебя сегодня по больнице водила. Она тоже те же самые заученные слова мне говорила, про ресурсы… что ж в школе вас хорошо обрабатывают, качественно… Говорила, а потом у меня на груди рыдала, всё спрашивала: как же так, Анна Константиновна, почему же так, Анна Константиновна? А что я могу сказать? Да в общем-то ничего. Все слова и правильные обоснования хороши только до тех пор, пока между тобой и этими словами не встаёт живой человек. И вот тогда… как тогда сказать этому человеку: ну, брат, извини, на тебя у нас ресурсов не хватает?
Анна говорила спокойно, без надрыва, и оттого её слова звучали горько. Страшно. Если бы она опять вспылила, как вчера, стала обвинять отца, повысила голос, это наверняка оттолкнуло бы Нику, заставило бы усомниться в искренности Анниных слов, озлобило бы, но в тихом голосе Анны не было злости, в нём вообще, казалось, не было никаких эмоций, только обнажённая и неприглядная правда.
— Я никогда не думала, что мы с твоим отцом разойдёмся именно в таком вопросе. Даже представить себе не могла. Лучший друг. Всё детство вместе. Понимали друг друга с полуслова, и где, когда Паша свернул не туда, не знаю. Совет его изменил, власть… не многие выдерживают это бремя… Паша вот не выдержал. Но ладно, бог с ним, с твоим отцом. Давай-ка лучше спать. Устала я сильно, да и у тебя был нелёгкий день.
Анна встала, повернулась спиной к Нике, стала разбирать себе постель. Потом погасила свет, уже в темноте стащила с себя рубашку.
Интересно выходит, думала Ника, Анна не только их родственница, сестра мамы, но, оказывается, и близкий друг отца. Но при этом отец ни разу, никогда, даже вскользь, даже нечаянно, не упоминал имени Анны. Он, словно, вычеркнул её из своей жизни, вымарал, убрал все воспоминания в самый дальний ящик, похоронил, замуровал и забыл. Он рассказывал ей о разных людях, даже случайных и проходных, но вовсе не о той, с кем дружил с детства, и это было… так на него не похоже. Ника хотела ещё раз позвать Анну, но та опять заговорила сама.
— Самое ужасное, что я постоянно думаю, что всё напрасно.
— Напрасно? Что напрасно? — не поняла Ника.
— Всё. Больница эта. Укрывание людей.
— Но почему? Вы ведь людей спасаете.
— Спасаем? — голос Анны отозвался горьким смешком. — Разве это спасение? Мы — не спасение. Мы — последнее пристанище обречённых. Знаешь, как раньше лечили людей? Была профилактика, болезнь старались выявить на ранних стадиях, а после выявления боролись, и пусть не всегда, но одерживали победу. А теперь? Лекарств — дефицит, оборудование устаревает и приходит в негодность, участковые врачи на этажах поставлены просто в скотское положение, лечат людей чуть ли не травами и отварами, а их аптечки первой помощи… нет это даже не аптечки, это насмешка какая-то.
Ника хотела возразить, что в той больнице, у себя наверху, где ей приходилось бывать, всё не так. Там есть и оборудование, и серьёзные люди в белых халатах.
— А вот в нашей больнице… — начала она, но Анна её тут же перебила:
— В вашей, это наверху?
— Да. Там всё не совсем так, как вы говорите.
— Конечно, не так, — в усталом голосе Анны послышалась насмешка. — Но ты не сравнивай, пожалуйста, больницу наверху с теми больницами, что ниже. Что положено Юпитеру, то не положено быку.
— Что? — не поняла Ника.
— Я хочу сказать, что всё зависит от того, где тебе посчастливилось жить. Но даже у вас наверху не удаляют злокачественные опухоли, не делают шунтирование, да много чего не делают просто потому, что однажды одному человеку пришла в голову гениальная идея, что всё это не нужно. Не целесообразно.
Ника сжалась на своей койке, потому что она уже понимала, кто это — тот самый «один человек».
— А ведь иногда даже смертельную болезнь можно вылечить, но для этого… для этого нужно вернуть всё, как было до закона. Нужно, чтобы человек знал, понимал: врач не убийца, врач — спаситель. Но пока, увы, мы, врачи, поставлены властями в очень невыгодное положение. Нас не любят. Нас боятся. Люди скрывают до последнего, что с ними что-то не так. Бывает, ходят на работу, уже загибаясь от боли. Потому что знают, как только врач на их этаже, поставит им в карте отметку о смертельном диагнозе, то тем самым он подпишет смертный приговор. Вот и получается, что к нам такие люди попадают — если вообще попадают, конечно — то не лечиться, а доживать.
— И что, никого-никого нельзя спасти? — прошептала Ника.
— Мы пытаемся. Делаем операции. Такие, какие в Башне уже нигде не делают. Если нам кажется, что есть хоть малейшая надежда на спасение — мы действуем. И, увы, тем острее разочарование, когда нам это не удаётся. Как с Тихоновым…
— У которого вы были утром?
— Да, — Анна вздохнула. — Операцию мы ему сделали. И даже, казалось, она прошла удачно. Он пошёл на поправку, а потом ему вдруг резко стало хуже. И стало понятно, что…