Баскетбол
Шрифт:
— Вставай, — сказал Мэл.
Копоть была всюду. И — запах.
— Теперь ты имеешь представление о месте, куда так просился, — сказал Мэл Антону на ухо. — Поэтому соберись и играй дальше.
Вода стекала в забранную решеткой дыру посреди душевой. Ребята говорили вполголоса и косились на Антона с опаской. Новенький — его звали Кирилл
— Мэл…
— Да?
— Я ведь не могу ничего исправить… Ничего вернуть. Ведь не могу?
Мэл хмыкнул:
— Ты хочешь, чтобы я тебя утешал?
— Нет, — сказал Антон. — Я просто спросил. Я подумал… Ведь трудно забросить мяч под огнеметом, правда?
— Трудно, — согласился Мэл.
Антон отвел глаза. Посмотрел на свои руки. Ладони были серые как пепел.
— А что, если кто-то сделает? Это? Забросит в огне?
Мэл некоторое время его разглядывал, а потом вдруг расхохотался:
— Ты хочешь торговаться, что ли? Нет — я тебя правильно понял? Ты хочешь заключить договор?
У него были ровные острые зубы. Большая слива на футболке переливалась всеми оттенками синего.
Счет был пять тысяч сто тридцать шесть на пять тысяч двести в пользу команды Мэла. Новичок Кирилл был очень хорош в игре, но слаб психологически. Всякий раз, когда в спину ему ударяла автоматная очередь, он умирал всерьез и надолго; его приходилось едва ли не силой поднимать с подмерзшего снега и пощечинами приводить в чувство. И долгие минуты после этого Кирилл мыкался по площадке, будто слепой котенок; команда Людовика теряла очки, и Антон знал, что скоро придет очередь огнемета.
Пришла.
Антон выпрыгнул с линии штрафной — и увидел Вову, который рвался к кольцу и был совершенно открыт. И Антон паснул, и Вова обязательно заколотил бы, если бы тонкая огненная струя, прицельно выпущенная Людовиком, не превратила его в пляшущий факел. Мяч ушел в аут. Новичок Кирилл сел на снег. Антон подошел к черной кукле, которая еще секунду назад была Вовой, и которая
— Моя очередь, — сказал Антон угрюмо. — Вытащишь на себя меньшего Славика и паснешь мне… Понял?
И Вова кивнул.
…Внизу был зеленый двор. Большие каштаны. Машины у соседнего подъезда. Провода. Скрежетал жестяной козырек. Приглашающе покачивались кроны. Мягкими струями изгибались облака, звали полетать…
Опрометью, как нашкодивший кот, он кинулся прочь от края крыши. Спотыкаясь, путаясь в какой-то проволоке, налетая на антенны, снося все на своем пути — прочь, на лестницу, в полумрак. Шестнадцатый этаж. Пятнадцатый. Четырнадцатый… Кто-то отшатнулся с дороги:
— Ты чо, сдурел?
(Огонь мешал и думать, и видеть. Мяч был белый. Все было снежно-белое. Пальцы уже лопнули, обуглились, но глаза еще видели белый-белый свет этого последнего огня. Пламя было плотное, будто желе. Белое с черными прожилками. Антон успел увидеть, как над кольцом со сгоревшей сеткой… К тому моменту его уже не было, он сам уже почти сгорел… Опускается большой, неправильной формы мяч, будто голова снежной бабы… Катится по краю кольца — и валится внутрь…)
Он выбежал на этот незнакомый двор, под это незнакомое солнце, под взгляды незнакомых старушек. Тех старушек, которым так и не пришлось стать свидетелями его полета…
(Огонь…)
Его провожали прокручиваниями пальцев у виска; он бежал по тротуару, задевая прохожих, кинулся к телефону-автомату, но не смог набрать номер и бросился бежать дальше…
(Зеленый двор под ногами. Скрип жестяного козырька…)
Вот дом. Вот этаж. Вот дверь. Сейчас откроют.
— Мама!..
Стены душевой были облицованы белой кафельной плиткой. Кое-где вместо выпавших кафельных квадратов темнели пустые бетонные четырехугольники. На потолке набрякали тяжелые капли, а из душа хлестала широким веером горячая, очень горячая вода.