Бастион одиночества

Литэм Джонатан

Вокруг нас разговаривали с посетителями другие заключенные, кто-то всхлипывал, двое офицеров, дежуривших у двери, тоже о чем-то толковали.

— Я видел Младшего.

— Ходил к нему?

— Да, вчера. С Артуром.

— Мой старик, — с некоторой застенчивостью произнес Мингус. — Все сидит в своем убежище.

— Было приятно с ним повидаться, — сказал к.

— Наверное, он обрадовался.

Я не нашелся, что ответить, поэтому разговор вновь прервался. Мингус больше не пытался развлечь меня своей болтовней, его словоохотливость как будто иссякла. Я со стыдом сознавал, что мне не о чем говорить.

Мингус погладил свои

длинные усы, провел пальцами по подбородку. На поверхности стекла с его стороны белели капельки слюны — свидетельства его напускного восторга, от которого теперь не осталось и следа. Я заглянул в его слезящиеся глаза и понял, что передо мной совсем чужой человек. Я не смел спросить у него, кем он стал — что произошло с ним тогда, в восемнадцать лет, какая причина снова привела его в тюрьму после освобождения, имела ли для него какое-то значение жизнь в промежутке между отсидками. Я не знал и как рассказать о себе — о том, в кого сам превратился, и о том, что несмотря ни на что, помню абсолютно все.

— Артур сказал, Роберт тоже в тюрьме. — Я презирал себя за наигранную беспечность, с которой произнес это слово — «тюрьма». Сердце громко билось.

— Много парней из нашего детства теперь в тюрьме, — ответил Мингус. Может, он хотел устыдить меня — я не был в этом уверен. — Дональд, Герберт, вся их компания.

Я не знал ни Дональда, ни Герберта. И Мингусу об этом, вероятно, было известно.

— Вы с Робертом видитесь? — Из меня так и сыпались идиотские реплики. Я ничего не мог с собой поделать.

— Я заботился о Роберте, пока мог. — Прозвучало это холодно, Мингус отвел в сторону взгляд. — Наш Роберт сам нарвался на неприятности. Вот и попал в камеру особого режима.

— Хм…

— Я ведь говорил ему! Нет — этот придурок не захотел меня слушать.

Желая смягчить его гнев, я сказал:

— Артур прислал деньги для вас обоих.

— Положи мою долю на его счет. Он сумеет ею воспользоваться.

— Серьезно?

— А то. Эти сукины дети достали меня, честное слово. Забрали у меня марки.

— Марки?

— Для писем. Почтовые марки.

— Почему?

— У меня было марок на тридцать баксов — в Оберне. Когда я попал сюда, думал, мне отдадут их… — Мингус принялся многословно рассказывать об ошибке, допущенной тюремной службой. Согласно правилам, заключенным запрещалось иметь при себе марки. Они напоминали купюры и могли использоваться ими как деньги. Мингус пожелал, чтобы сумму, на которую были куплены эти марки, перечислили на его счет. Но их просто поместили к остальным вещам, которые он получил бы при освобождении. Мингус писал жалобы, но ничего не добился. Эта история в духе «тюремных баек» напомнила мне о книгах Кафки. В этом мире постоянных лишений заключенные делают фетиши из самых ничтожных вещей. У меня заболела голова. Мне нестерпимо захотелось заорать: «Да забудь ты про эти чертовы марки! Я куплю тебе новые, если хочешь!» Но Мингус видел в этом проблему, требующую срочного решения, поэтому продолжал возмущаться. Разве могло сравниться то, что наболело на душе, с какими-то тридцатью долларами? Но в тюрьме разговоры велись лишь об одном — как облегчить тяжесть, накапливавшуюся часами, днями, годами. Я старался сдерживаться, слушая нескончаемый монолог Мингуса.

— Кстати, я привез тебе кое-что еще, — сказал я, когда он сделал паузу, чтобы перевести дух.

Мингус нахмурился в замешательстве.

Я сунул руку в карман и

достал кольцо.

— Берег его для тебя. — Я придвинул кольцо к стеклу, будто знак дарования Мингусу монаршьей милости.

— Убери, — сказал он, дополнив ответ быстрым резким жестом. — Его все равно отберут.

Все еще не решаясь сообщить самое главное, я накрыл кольцо ладонью.

— Я для этого и приехал к тебе. Вернее… Нет, ну, разумеется, и для того, чтобы повидаться с тобой. В общем, кольцо твое.

— Оно никогда не было моим.

— Значит, стало сегодня.

— Черт!

Мингус помрачнел и напрягся, как будто я потребовал вспомнить что-то такое, чего он не желал воскрешать в памяти.

— Как можно тебе его передать? — «Если бы я знал, что между нами будет эта чертова стена, то испек бы тебе пирог», — подумал я.

— В этом нет необходимости.

— С его помощью ты сможешь выбраться отсюда, — произнес я едва слышно.

Мингус рассмеялся — искренне и с горечью.

— С его помощью никто не сможет даже проникнуть сюда.

Оставшееся время мы просто болтали. Мингус спросил, как поживает мой отец, и я рассказал, с какими почестями Авраама встречали в Анахайме. Потом я все-таки упомянул про Эбби, опустив подробности вроде цвета ее кожи, а Мингус опять вспомнил о марках. В последние минуты перед расставанием он задавал вопросы и не слушал моих ответов. Между нами как будто выросла невидимая стена. На выходе у меня снова проверили наличие штампа «свободный человек». Я положил обе сотни на счет Роберта Вулфолка, как и обещал Мингусу.

Глава 12

Невидимый, в сумеречном свете, я рассмотрел то, чего не увидел, когда пересекал этот двор впервые.

Латексную перчатку, наполовину вывернутую наизнанку, лежащую на бетонной плите, тщательно очищенной от листвы и грязи.

Вывеску на заборе, нарисованную отруки: «НЕ КОРМИТЬ КОШЕК».

Деревья прямо у ограды из колючей проволоки. Недосягаемые холмы вдалеке. Бледный диск луны, выплывший еще до заката.

Когда я вернулся на территорию Уотертаунской тюрьмы, трудно было сказать, день еще или уже ночь. Скорее нечто промежуточное — час, когда на постах менялась охрана.

Я полчаса пролежал на кровати в гостиничном номере, переключая телеканалы и глядя то на играющих «Метс», то на Фарру Фосетт и Чарльза Гродина в «Ожоге», то на Тедди Пендеграсса, пока в моей голове не прозвучали опять слова Мингуса, оглушив меня: «С его помощью никто не может даже проникнуть сюда». В первый раз я воспринял их несерьезно, а ведь они говорили о том, от чего я постоянно убегал, что играло в моей жизни главную роль. Не о Калифорнии, а о Бруклине. Не о колледже в Кэмдене, а о школе № 293. Не о «Токинг Хедз», а об Эле Грине. Не о выходе, а о входе (вспомните Тимоти Лири, шестьдесят седьмой год). Выход подразумевал вход (вспомните альбом «Гоу Битвинз», записанный в восемьдесят четвертом). Вход в царство музыки, конечно. А мне предстояло проникнуть в тюрьму. Первый пропуск, который выписали на мое имя в соответствии с правилами, позволил мне побывать там в роли гостя, почти туриста. Теперь я должен был войти в тюрьму в обход правил и тем самым заслужить право подарить Мингусу свободу, доказать ему, что иногда и невозможное возможно. Я собирался предоставить Аэромену шанс спасти самого себя, а теперь понял, что ошибался. Воспользоваться кольцом должен был я.