Батальон смерти
Шрифт:
– Шлюха! Поймали ее все-таки, мерзавку! – неистовствовал он. – Только вот не могу понять, чего они ее не пристрелили прямо там. Чего с ней церемониться!
Я не могла не рассмеяться. Смеялась долго, не желая сдерживаться. Это было так забавно. У меня даже появилось желание открыться ему и рассказать, как я его обманула. Он, верно, и сейчас еще не знает, что Александра Смирнова, чей вымышленный адрес в Кисловодске он, по всей вероятности, до сих пор хранит с любовью, на самом деле Мария Бочкарева!
Целых три дня я под конвоем добиралась из Никитина до Москвы. Со мной обходились
– Ну что, вы шли от Корнилова? – грубо спросил меня этот чиновник.
– Нет, я направлялась в Кисловодск для лечения, – ответила я.
– Ну да, знаем мы это лечение! А где же ваши погоны? Почему сняли их?
– Потому что я простая крестьянка. Я мужественно защищала свою страну целых три года и ни в чем не виновата.
– Хорошо, мы разберемся в этом позже, – прервал он меня и приказал отвести в тюрьму.
Меня заперли в маленькой камере, где уже сидело около двадцати пленников – офицеров и гражданских. Все они были арестованы по доносу агентов за агитацию против большевистского режима. Прекрасный образец воскрешения наихудших традиций царизма!
Заключенные содержались в ужасных условиях. В камере не было параши, выходить не разрешалось. Я задыхалась от зловония. Мужчины не переставая курили. Арестованным не полагались даже короткие ежедневные прогулки, которые считались обязательными в тюрьмах при старом режиме.
Вероятно, для того чтобы вырвать у меня признание, большевики прибегли к одной из новых пыток, никогда не практиковавшейся в царских тюрьмах, – не давали есть! В течение трех дней я не получала даже того скудного рациона, который выдавали остальным заключенным. Сидевшие в камере заключенные были очень добры ко мне, но той порции еды, которую они получали, едва хватало, чтобы поддержать их собственные жизни. И вот три дня и три ночи я лежала на нарах среди месива тел заключенных, задыхаясь от смрада, умирая от голода и жажды, так как мне даже воды не давали.
За эти три дня комендант тюрьмы, матрос, наведывался по нескольку раз в день в нашу камеру и донимал меня своими разговорами.
– Что вы собираетесь сделать со мной? – спросила я.
– Как – что? Тебя расстреляют! – ответил он.
– За что?
– Ха-ха! Потому что ты подружка Корнилова.
Бывали минуты, когда я, сжимая в дрожащей руке ту самую пилюлю с ядом, которую дал Петрухин, ожидала, что вот-вот откроется дверь и меня поведут на расстрел.
Вскоре освободили одного из офицеров, который был арестован за то, что в пьяном виде ругал большевиков. Перед уходом друзья передали ему письма к родным. Я подумала о семье Васильевых. Осенью 1916 года они забрали меня из госпиталя к себе домой и были так добры ко мне. Поэтому я попросила этого офицера навестить их и рассказать о моем незавидном положении. Он выполнил поручение. В письме к Васильевым я сообщила, что ожидаю казни и прошу их помощи.
Письмо мое потрясло Дарью Максимовну. Она тут же попыталась получить разрешение повидать меня. Но когда обратилась в солдатскую секцию Московского Совета за пропуском на свидание с Бочкаревой, ее тут же объявили корниловкой. И трудно сказать, чем бы это все кончилось, если бы ее сын Степан, тот самый парень, служивший в моей роте, благодаря которому и завязалась дружба между мной и его матерью, не оказался одним из большевистских начальников. Дарья Максимовна стала кричать, что она мать Степана Васильева, руководителя такого-то учреждения, и тогда послали за Степаном, чтобы удостоверить ее личность.
Это спасло ее от сурового наказания. Дарья Максимовна попросила сына вмешаться и защитить меня, но он отказался, заявив, что не может помогать человеку, связанному дружбой с Корниловым. Тем не менее он выхлопотал для матери пропуск на свидание со мной. В дальнейшем он внял ее мольбам и замолвил за меня слово, объяснив вышестоящему начальству, что я на самом деле лишь простая крестьянка, ничего не понимающая в политике.
На четвертый день пребывания в тюрьме я получила четверть фунта хлеба, немного чая и два кусочка сахара. Хлеб был очень черным, с примесью соломы, и совершенно несъедобным. Я не смогла даже взять его в рот и довольствовалась тремя кружками чая. Позднее в камеру вошел какой-то матрос и, именуя меня «товарищем», сообщил, что в комнате для свиданий меня ждет некая Васильева. Я была настолько слаба, что не могла сделать и нескольких шагов без чьей-либо помощи. Едва встала и сделала один шаг, как силы покинули меня, и я повалилась на нары.
– Ты что, больна? – спросил матрос.
– Да, – пробормотала я.
Тогда он взял меня под руку, проводил в комнату для свиданий и посадил на стул. После этой совсем маленькой «прогулки» я вспотела от слабости, голова кружилась и все плыло перед глазами. Когда Дарья Максимовна увидела меня, то бросилась мне на шею и заплакала. Повернувшись к сидевшим там служащим, она с горечью воскликнула:
– Как же посмели арестовать и истязать такую женщину! Она была так добра к солдатам, ей пришлось так много испытать ради ваших же братьев!
Потом Дарья Максимовна развернула пакет, вынула из него немного хлеба и масла и отдала мне.
– Вот, Манечка, здесь четверть фунта хлеба. Мы сегодня получили три восьмых фунта, а вот четвертушка масла… Вся наша норма.
Я была бесконечно благодарна этой милой женщине и ее детям, которые ради меня отказались от своего дневного пайка. Хлеб оказался хорошим. Дарья Максимовна рассказала, как теперь трудно прокормить всю семью, поскольку даже этот скудный паек не всегда удавалось получить.
Я поведала ей о своих бедах и о том, что меня, видимо, ждет суровый приговор, просила написать моей матери, если расстреляют.
В этом ужасном каземате я провела целых две недели, прежде чем меня вызвали в трибунал. Когда под конвоем вели по Тверской, главной улице Москвы, прохожие узнавали меня. Трибунал заседал в Кремле.
Я прождала там уже часа два, когда, к моему удивлению, появился вдруг Степан Васильев. Он подошел ко мне.
– Маруся, как же ты влипла в это дело? – спросил он, пожав мне руку и предложив сесть.