Шрифт:
Откуда
Место это уже шестьсот лет величают Батманами. Откуда взялось такое слово в самом центре русской земли? Много воды сменилось в реке Елнать. А где-то неподалеку плещется Волга, напоминая жестокую песню о Стеньке Разине, бросившем в ее воды плененную персидскую княжну, проплывая мимо Кинешмы.
– Кинешь меня? – спросила красавица.
И по здешней легенде разбойник кинул со всей своей атаманской силой бедную девушку в волжскую прохладную воду. И не родились дети с персидскими прекрасными глазами. Но, наверное, персы когда-то ступали по этой земле. А были и монголы, турки, поляки. Слово Батман тюркского происхождения, означает оно пространство, которое можно засеять мешком зерна. Эх, много здесь этого пространства, только сейте, люди добрые. Широкие бескрайние поля, леса хвойные, березовые рощи, ягоды да грибы, лоси, кабаны, лисы. Тетерева,
В этих благодатных землях люди жили правильные и трудолюбивые. До революции 1917 года рядом с богатым селом Батманы было множество крепких деревень: Головинская, Сидоровская, Закусихино и прочие. А потом их решили объединить в колхоз. В документах об истории коллективизации в Батманах говорится, что с большой радостью крестьяне приняли это событие. Радости особой не было, бабушка моя рассказывала, как отобрали у них все, раскулачивали. А ведь не были они богатеями и кулаками, просто трудились, семья была большая, детей много. Забрали не только корову кормилицу, лошадь, но даже ее, бабушкины, детские вещи, платьица, которые шила ей мать. И ничего, ничего не оставили, только рваные тряпки.
Но дом остался. И стали опять трудиться, добро наживать. Крепкий дом на две половины, зимнюю и летнюю. В детстве мы любили приезжать сюда из Кинешмы на маленьком автобусе. Он доезжал до Батман, а дальше, к Сидоровской, мы шли пешком через поле, через мостик, рощу. Проходили мимо храма Рождества Богородицы, белого пятиглавого. Кругом колосились поля, синие васильковые. По обеим сторонам дороги зеленел многовековой лес. Дорога была разбитая вся, пыльная. Примечательно пахла ферма по правую руку от дороги. Где-то вдалеке виднелось кладбище. Последний маленький деревянный мосточек – и показывалась Сидоровская. Нас встречали серые бревенчатые дома с голубыми ставнями или желтые, крашеные. Рядом с домами палисадники. В нашем палисаднике росла черемуха, много черемухи. Ягоды необыкновенно крупные, таких в городе не встретишь. Маленькие, мы забирались на эти черемухи и ждали, когда пойдет стадо. Оно шло прямо нас, и это было страшно, особенно пугал единственный бык. Коровы пахли, мычали и смотрели на нас большими выразительными глазами. Мы боялись и убегали в дом. Дом нас тоже пугал. Он был большой и темный. Много маленьких окон со ставнями и они как-то странно нетипично закрывались и открывались. А чтобы попасть в дом, нужно было открыть большие ворота и подняться по ступенькам на крыльцо. А внизу были помещения для животных, пахло сеном, животных давно не было. Поднявшись по лесенке, можно было обнаружить множество ведер с водой, вернее, бадьи. Их запасают предусмотрительно, хотя колодец рядом, а еще корзин и туесков с земляникой, черникой и грибами. Этот аромат невозможно забыть. Всю эту красоту собирала к нашему приезду баба Лиза, сестра моей бабушки. Она берегла этот дом, когда все разъехались по городам. Родители ее, пережившие коллективизацию, Михаил и Ефросинья, давно умерли. Два брата погибли на войне, Один вернулся, израненный весь, женился, потом уехал в Кинешму. Там же жили и две сестры, Александра и Евдокия, моя бабушка. А Лиза жила всю жизнь одна, с мужем прожила несколько дней, он не вернулся с войны. Работала в колхозе, и когда мы приезжали, она частенько косила на гумне, как она говорила, хотя косильщица из нее была уже почти никакая в ее возрасте. Тем не менее, ей это нравилось, и рядом был сарай, полный сена, где мы иногда валялись. Сарай был, наверное, общий, принадлежал он не только Лизе. А вот баня была наша, она стояла под горкой у обмелевшей речки, рядом с домом. А дом стоял на пригорке, внизу ручей, бывшая речка, и лес дальше, большой лес.
Большое было все: огород, черемуха, небо. И дом. Действительно на две половины: летнюю и зимнюю. Все так загадочно, даже страшновато для маленькой городской девочки. Голбец. Иконы в углу, много. Горка резная с человечками и старыми фотографиями. Огромное зеркало, в котором видишь себя во весь рост. И большие фотографии в рамках на всех стенах. Красивые люди, нарядные мужчины в белых рубашках и женщины в сарафанах. Сундуки, а в них чего только нет: письма с войны, старые открытки. Часы на стене с кукушкой, громкие, старые. Железная кровать. А вдоль стены – скамейка, вернее, она часть стены. Стульев нет, есть табурет. Печка, тепло на ней спать. Иногда ночью из голбца выползает таракан, поэтому страшно.
А в летней половине на стенах обои. Розовые. Там уже никогда никто не живет, там холодно даже летом, а печки там нет. Но так красиво и загадочно, большой кованый железный сундук, прялка и непонятные домашние хозяйственные предметы. Опять же портреты красивых людей, уже не живых. Поэтому
– У них матери есть, а тебе кто купит? Я вот вчера в Батманы ходила, платьишки привезли. Это тебе, сестрам двоюродным не показывай, дома и померяешь. Приезжай еще.
Последний раз я видела ее в свои двадцать лет. Она приехала в гости к сестре, а пришла к бабушке в белой кофте и больших черных бусах по-взрослому.
– Уж больно ты хороша, – сказала мне Лиза по-доброму, без зависти, как никто не говорил.
Баба Лиза, смешная, маленькая, в своей фланелевой шапочке под платком, а я ведь берегу этот пуховый платок, вспоминаю тебя, но повязываю его на пояс, он лечит мои болячки, это старый плат, который когда-то передала мне от тебя твоя сестра, моя бабушка Евдокия. Нет тебя больше, Лиза. И дома нет этого, его разобрали по бревнышкам. Черемуха есть. А деревни этой нет. Отъезжая от Батман, мы поняли, что в Сидоровской стоят дома, красивые по-прежнему, с голубыми наличниками, с палисадниками. Но все пустые, заброшенные, все. Бросили вещи, утварь, даже портреты. Напоминает мне все это Чернобыль, страшно, как в детстве, маленькой капризной девочке. Кругом все заросло травой, чудесно пахнет эта трава, свежо. Синие васильки, ромашки, даже подсолнухи. А людей больше нет. Все уехали из деревни Сидоровская, как и из многих других деревень в России. Лизавета умерла в доме племянницы в соседней деревне, ей было почти сто лет, дом соседи разобрали. Я срываю последнюю садовую гвоздику из палисадника, которого больше нет.
Нам совершенно не подвластны наши сны. Я не могу понять, почему мне так часто снится именно этот дом, не мой, не бабушкин, а дом Лизаветы. Я ездила туда летом изредка, с отцом, с сестрами, даже с подругами. Это не мой родной дом. Но именно он мне снится в трудные минуты моей жизни, как бы подсказывая что-то, поддерживая. В нем выросла моя бабушка, и мать провела детство. Мне не снится Лиза, бабушка и мать. Снятся портреты на стенах, голбец и часы с кукушкой, дом. Может, это какая-то кармическая связь по материнской линии? Мне снится, что я забыла там какую-то вещь, старинную вещь. Но не понимаю, какую. Этот дом – мой оберег, пусть даже его больше нет, он все равно жив в моей памяти. Так и с людьми, они живы, пока мы их помним. Смотрю на пустые дома деревни Сидоровской и вспоминаю людей, а если не помню, то представляю их веселыми, забавными, иногда смешными.
Певунья
Бабка Анфиса всю жизнь отдала колхозу, полностью, без остатка. Работала на ферме и холила своих коров, как родных. Все, что бы она ни делала, делала страстно, от души, с полной отдачей. Даже коровники она чистила настолько увлеченно и самоотверженно, что люди диву давались.
– Да разве можно чистить коровники с таким остервенением и усердием. Да я зубы свои так не чищу,– удивлялась молодая доярка Нина.
– Думаешь, Анфиска, памятник тебе поставят на площади у сельсовета? Баба с лопатой? – спрашивал тракторист Федька, пьяница и бездельник.
А у бабы Анфиски не было других увлечений. А впрочем, было одно. Любила петь. И пела, когда коровники чистила, и когда дома морковь сажала, всюду. Плакала долго, когда в восемьдесят лет отправили ее с фермы на заслуженный отдых. Только песня и спасла, народная, жалостливая. Нет ни семьи, ни детей, вот, и пой себе вслух. Ходит по избе и поет, а песни такие старинные, видимо от матери или от бабки еще слышала.
– Ой, ты, дружка мой, сокыл-селезонь, – пела Анфиса, вспоминая любимого, наверное.
На свадьбы ходила, приглашали. Споет обязательно, а голос такой звонкий, редкий голос. И на похороны непременно приходилось идти, много в деревне старичков и старух ушло в мир иной. Взяли уж за традицию, что Анфиса поет на поминках жалобную заупокойную «У церкви стояла кырета». На поминках ее городские журналисты и заприметили, видят, бабка уникальная, глубоко чувствует все страдания песни, слезой обливается, а сама маленькая, сухонькая, морщинистая, но чудо как хороша. С трудом уговорили ее записать видео. Только ради колхоза, которого уж давно нет, ради ее коров и памяти первого председателя Петра Самсоновича, земля ему пухом. Разрешила. Натащили в дом всякой всячины: прялки, полотенца вышитые, рубахи, гусли откуда-то приволокли.