Бэббит. Эроусмит
Шрифт:
Мартину непривычна была такая изысканность. Пришел он неохотно, держался мрачно, но ужин и женские туалеты произвели на него впечатление; он увидел, что танцует скверно, и завидовал студенту-выпускнику, умеющему танцевать модный «вальс-бостон». Не было той силы, того таланта, того знания, которых Мартин Эроусмит не жаждал, если только ему удавалось разглядеть их сквозь толстый пласт своей отрешенности от мира. Пусть он не стремился к богатству, зато ко всякому уменью рвался с ненасытной жадностью.
Против воли восхищался он другими, но чувство это тонуло в его восторге перед Маделиной. До сих пор он ее видел
Маделина занялась им. Она вывела трелью:
— Доктор Брамфит, вы страшно ученый и так далее и все такое, и я иногда на лекции английской словесности боюсь вас прямо до смерти, но порой вы просто гадкий мальчик, и я вам не позволю дразнить моих девочек. Помогите мне принести шербет, вот вам подходящее занятие.
Мартин ее боготворил. Он возненавидел Брамфита за предоставленную ему привилегию скрываться с нею вдвоем в чуланообразную кухоньку. Маделина! Она одна его понимает! Здесь, где каждый тянется к ней, а доктор Брамфит изливает на нее чуть не матримониальную нежность, она блистает, как алмаз, и он, Мартин, должен получить ее в собственность.
Вызвавшись помочь ей накрывать столы, он улучил мгновение и простонал:
— Боже, вы так прелестны!
— Я рада, что вы находите меня довольно милой.
Она, роза и кумир вселенной, дарит его благосклонностью!
— Можно зайти к вам завтра вечером?
— Н-не знаю, я… Да, пожалуй.
В этой биографии молодого человека, который ни в коей мере не был героем, который видел в себе самом искателя истины, однако же всю жизнь скользил и спотыкался и увязал в каждом болоте, даже самом явном, — мы не можем сказать, что намерения Мартина относительно Маделины Фокс были, что называется, «честными». Он не был донжуаном, он был бедным студентом-медиком, которому предстояло годами ждать заработка. Понятно, он не собирался делать предложение. Он хотел… как большинство бедных и пылких молодых людей в подобных случаях, он хотел всего, что удастся сорвать.
Летя к ее квартире, он ждал приключения. Он рисовал себе, как девушка тает; чувствовал, как ее рука скользит по его щеке. Предостерегал самого себя: «Не валяй дурака! Может быть, ничего и нет. Брось, не взвинчивай себя — потом разочаруешься. Она, верно, хочет отчитать тебя за какой-нибудь промах на вечере. Будет, верно, сонная и пожалеет, что пригласила. Вот и все!» — но сам ни на секунду этому не верил.
Он позвонил, она ему открыла, он проследовал за нею через невзрачную переднюю, томясь желаньем схватить ее за руку. Вошел в залитую светом гостиную — и увидел мать Маделины, несокрушимую,
Но мать, конечно, догадается уйти и оставить за ним поле битвы.
Мать не уходила.
В Могалисе пришедшему в гости молодому человеку подобает уходить в десять часов, но с восьми до четверти двенадцатого Мартин сражался с миссис Фокс; он говорил с ней на двух языках: вслух болтал о пустяках и заявлял немой, но яростный протест, меж тем как Маделина… Маделина присутствовала — сидела рядом и была хорошенькой. На том же безмолвном языке миссис Фокс отвечала гостю, пока в комнате не стало душно от их спора, хотя они, казалось, беседовали о погоде, об университете и о трамвайном сообщении с Зенитом.
— Да, несомненно, со временем, я думаю, вагоны будут ходить каждые двадцать минут, — сказал он внушительно.
(«Тьфу ты! Чего она нейдет спать? Ура! Складывает вязанье. Какое там! Надо же! Принимается за новый клубок!»)
— О да, я уверена, что сообщение улучшится, — сказала миссис Фокс.
(«Молодой человек, я мало с вами знакома, но не думаю, чтоб вы представляли подходящую партию для Маделины. Во всяком случае, вам пора уходить».)
— Да, конечно! Здорово улучшится.
(«Я вижу, что засиделся, и вижу, что ты это видишь, но мне плевать».)
Казалось невозможным, что миссис Фокс выдержит его упрямую настойчивость. Мартин пускал в ход силу внушения, напряжение воли, гипноз, но когда он, побежденный, собрался уходить, мамаша все еще сидела на месте, невозмутимо спокойная. Они попрощались не слишком тепло. Маделина проводила его до дверей; на восхитительные полминуты он остался с ней наедине.
— Я так хотел… Я хотел с вами поговорить!
— Знаю. Мне очень жаль. В другой раз! — прошептала она.
Он ее поцеловал. То был бурный поцелуй и очень сладкий.
Вечеринки с приготовлением помадки, танцы на катке, поездки на санях, литературный вечер с почетной гостьей-журналисткой, ведущей светскую хронику в зенитском «Адвокат-таймсе», — Маделина закружилась в вихре приятных, но крайне утомительных развлечений, и Мартин послушно и недовольно следовал за нею. Она, видимо, испытывала трудности в привлечении достаточного числа кавалеров, и на литературный вечер Мартин притащил негодующего Клифа Клосона. Клиф бурчал: «В жизни не потел в таком курятнике!», но он вынес из «курятника» сокровище — услышал, как Маделина назвала Мартина на свой любимый лад «Мартикинс». Это было ценное приобретение. Клиф стал звать его Мартикинс. Клиф подбил и других звать его Мартикинс. Пфафф Толстяк и Эрвинг Уотерс звали его Мартикинс. А когда Мартин собирался уснуть, Клиф гаркал:
— Гы-гы! Ты, чего доброго, женишься на ней! Девица бьет без промаха. Попадает в молодого Д. М. с восьмидесяти пяти шагов. Н-да! Посмотрим, как вы будете заниматься наукой, когда эта юбка засадит вас прижигать миндалины… Она из этих модных литературных птичек. Знает все насчет литературы, только вот, читать как будто не научилась… Недурна собой… пока что. Со временем разжиреет, не хуже своей мамаши.
Мартин ответил, как полагалось, и сказал в заключение:
— Из всех здешних девушек, которые окончили колледж, она одна с огоньком. Другие все сидят сиднем и разговаривают, а она устраивает всякие вечеринки…