Бедные-несчастные
Шрифт:
— Заимел, значит?
— Что заимел?
— Патент.
— И патент, и до черта всего прочего — ухмыльнулся отец — До черта всего заимел от твоего братца.
— От Илии?
— Нет, от Ноя.
— Свидеться с ним можно?
—Да нет, с ним сейчас никто не видится, — сказал отец, ухмыльнувшись ядовитее. — Было бы на что смотреть. Послушай моего совета, мамочка. Не зови сюда гостей, пока не научишься вести себя как леди. Мейбл тебе покажет, как сидеть, одеваться, стоять и ходить. И, само собой, как разговаривать. Она до черта всего знает. Она даже МЕНЯ научила кой-каким новым штучкам. Сейчас я ухожу. Ради всего этого вам пришлось потерпеть, но тут дело надежное. Можете не сомневаться.
Он допил бренди и вышел.
Через две недели,
— Папа, мать каждый день напивается допьяна. Ей тут больше нечем заняться.
— Ну и что? Хочет именно так себя угробить — пускай гробит. Лишь бы делала это тихо в своей гостиной. А тебе чего бы от меня хотелось?
— Я хочу читать книги и узнавать новое.
— То, в чем Мейбл не смыслит? — Да.
— Хорошо.
Через неделю я отправилась в Лозанну, в школу при монастыре.
Я не буду подробно описывать мое заграничное воспитание. Мать учила меня быть домашней рабыней работающего человека; монахини учили меня быть домашней игрушкой богатого человека. Когда они отослали меня домой, мамы уже не было на свете, а я умела говорить по-французски, танцевать, играть на пианино, двигаться как леди и говорить о мировых событиях в духе консервативных газет, потому что, как считали монахини, мужчинам нравится, когда жена знает, что творится на свете. Генералу сэру Обри леДиш Коллингтону было все равно, что я знала и чего не знала, но он прекрасно вальсировал, несмотря на раны. Военная форма, конечно, тоже сделала свое дело. Я высокая, но он был еще выше, и другие пары, глядя на нас, останавливались. Я влюбилась в него по многим причинам. Молодой женщине в моем возрасте пора уже бъшо обзаводиться мужем, домом, детьми. Он был богат, знаменит и все еще красив. К тому же, я хотела освободиться из-под власти отца, который сам и предложил этот путь освобождения. В день свадьбы я была совершенно счастлива. И в первую же ночь понят, почему сэра ле Диш Коллингтона знакомые офицеры прозвали Ледышкой, но решила, что сама во всем виновата. Шесть месяцев спустя, после третьей ложной беременности, я взмолилась о клиторотомии. Доктор Приккет сказал, что в Лондоне как раз находится один искусный шотландский хирург, который «сделает все как надо». И вот однажды вечером ко мне пришел тот единственный мужчина, которого я по-настоящему полюбила, — Боглоу Бакстер.
С какой стати мой второй муж изобразил Боглоу чудовищем, от одного вида которого ребенок мог заплакать, няня — увести его, лошадь — взбрыкнуть? Бог был крупный, печального вида мужчина, но такой заботливый, чуткий и непринуждающий во всех своих словах и движениях, что животные, дети, обиженные и одинокие люди, все женщины — я повторяю и подчеркиваю, — ВСЕ ЖЕНЩИНЫ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА чувствовали себя с ним в покое и безопасности. Он спросил, почему я хочу сделать эту операцию. Я объяснила. Он задал новые вопросы. Я рассказала ему про свое детство, ученье, замужество. После долгого молчания он мягко сказал:
— Дорогая моя, вы всю жизнь тяжко страдали от эгоистичных, жадных, глупых мужчин. Хотя их в общем-то винить не в чем. Они тоже получили ужасающее воспитание. Доктор Приккет искренне считает, что вам поможет операция, которой генерал хочет вас подвергнуть. Не поможет. Боже упаси вас ее сделать. Я повторю Приккету то, что сказал вам. Он с моим мнением не согласится, но вы имеете право его знать.
Я заплакала от горя и благодарности, потому что знала, что он сказал правду. Я чувствовала это всегда, но не могла осознать, пока не услышала из его уст. Я крикнула:
— Они сведут меня с ума, если я тут останусь! Куда мне деваться?
— Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни умения их зарабатывать, —сказал он, —уходить от мужа будет самоубийством. Мне очень жаль. Помочь вам я не могу.
Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле, стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу.
— Если!-требовательно сказала я. — Если когда-нибудь ночью через несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище — женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, — сможете ли вы ее прогнать?
— Нет, не смогу, — ответил он, вздыхая и глядя в потолок.
— Это все, что я хотела знать, — сказала я, вставая, — не считая вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике.
—Да, — пробормотал он, тоже вставая, — но воздержитесь от этого, если сможете, леди Коллингтон.
—До свидания, — сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел? Мое последнее терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до Парк-серкес, 18 — дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж, который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок пять, ему — тридцать), и сказал:
— Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем. Относись к ней как к моей сестре.
Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему гостей Бакстер приглашал выпить чаю с «моей мамой — миссис Динвидди». И такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно.
— Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? — могла она спросить ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического кабеля. — Исправит это вред от той вашей большой работы? — Она шутки ради прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей.
Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит; однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше.
«Кто так хирурга…» — видоизмененные шекспировские строки из «Ричарда III» (акт I, сцена 2).
— Не забывай о прошлом, — сказал он. — Тягчайшие из твоих переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить.
— Не смогу! — воскликнула я. — У меня болели пальцы, когда я отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше, когда я играла на пианино бетховенскую «Элизу» девятнадцать раз без остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть Фенелонова «Телемака» — несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи нельзя вспоминать разумно — они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их не связывает, кроме боли, которую я хочу забыть.