Бедный демагог
Шрифт:
— Винные пока не трожь! Лимонадные и пивные складывай! — крикнула она ему, не переставая обмахиваться.
— Ясно! — ответил ей второй кочегар и, отложив винную бутылку, которую держал в руках, снова взялся за мытье. Наполнив ящик вымытыми бутылками, он немного оттаскивает его в сторону, берет из нагроможденной кучи другой ящик и, поставив его возле колонки, снова берется за дело.
Мимо ларька, толкая впереди себя тяжелую тачку, груженную брусками льда, продвигается коротконогий,
— Чтоб я этот лед тебе на гроб положила! — кричит она, встав со стула, на котором она сидела, и одной рукой до конца распахивая створку двери. — Опять мимо проезжаешь!
— ТЈ-тЈ-тЈ-тЈ! — страстно лопочет Бичико, взмахами одной руки показывая, что вопрос о снабжении льдом той или иной торговой точки решается не им, а в гораздо более высоких сферах.
— … Шени кубо, кубо! (Твой гроб, твой гроб!) — гремит продавщица по-грузински, словно через родной его язык пытаясь прорвать его глухоту.
– Мало я тебе платила, да?!
Бичико нет и тридцати, а у него уже пятеро детей, на которых он работает с утра до вечера. Отерев рукой кудлатое и потное лицо вавилонского раба, он налегает на тачку и двигается дальше, сердито лопоча:
— ТЈ-тЈ! ТЈ-тЈ!
Бичико ее, конечно, не слышит. Он заворачивает на привокзальную улочку, и тачка его, перейдя на асфальт, мгновенно замолкает. Сейчас он едет к вокзальному ресторану. Летом здесь не хватает льда, и более мелкие торговые точки не могут конкурировать с более мощными торговыми предприятиями, умеющими найти общий язык и с тачечником и с теми, кто его снабжает льдом.
Возле ларька тихо. В тишине слышно, как льется струя воды на бутылки из-под пива и лимонада. Продавщица раскладывает на ящике свой обед на скорую руку: хлеб, колбаса, зелень, бутылка кефира и сдобная булка из собственной витрины.
— А что, Ленок, тебе этот летун больше не помогает? — спрашивает он у продавщицы.
— Я эту заразу больше на порог не пущу, — отвечает она, усаживаясь возле накрытого для предстоящей трапезы ящика, — оказывается, он у меня поворовывал!
— А я ему, Ленок, никогда не доверял, — продолжая ополаскивать бутылки, добродетельно говорит кочегар, — летун… летун… А спрашивается, какой он летун? Токарем работал на авиазаводе, а здесь летуном заделался… И что ты в ем нашла…
— Не
Она показывает ногой на бутылки, стоящие на полу.
— Я, Ленчик, мигом! — обещает ей кочегар и ускоряет ход своей нехитрой работы: подставил бутылку под струю, тряхнул, перевернул — в ящик. Снова под струю, тряхнул, перевернул — в ящик.
— Ландыши, ландыши,
Светлого мая, ля-ля-ля… — поет он, явно предвосхищая две заработанные бутылки свежего сочинского пива.
— Эй, Пашка! — зовет продавщица, но тот вовсе распелся, полный волнующего предвосхищения, и ничего не слышит.
Внезапно замолкает сам, оборачивается и смотрит в открытую заднюю дверь ларька, где продавщица сейчас ест сдобную булку, запивая ее кефиром прямо из бутылки.
— Ты меня звала, Ленок? — спрашивает он.
— «Звала, Ленок?»! — передразнивает она его. — Да я изоралась, пока ты блеял… Кончишь, возьмешь корзину и поищешь бутылок… Получишь за каждую вторую…
Она кивает в сторону опустелого сквера.
— Обязательно, Ленок, — говорит кочегар и, не в силах остановить подступивший приступ похмельной нежности, чмокает губами, словно целует продавщицу на расстоянии, — ты мой брильянтик!
— Обойдешься, — осаживает она его, взглянув на него с оттенком отдаленного любопытства, как бы мимоходом прикидывая, стоит ли игра свеч, если попробовать привести его в состояние сексуальной съедобности.
Через пятнадцать минут кочегар Паша пьет у стойки свое пиво. Первую бутылку он выпивает в один прием, слив ее в пивную кружку. Вторую пьет медленно, капризно подсаливая, обмениваясь ленивыми замечаниями с еще редкими пассажирами следующей электрички.
Все больше людей подходят к ларьку, и уже у стойки образуется маленький водоворот новой очереди. Некоторые, получив свое пиво или лимонад, спешат укрыться в тени деревьев сквера.
Между деревьями с палочкой в одной руке и корзиной в другой похаживает кочегар Паша. В поисках бутылок он раздвигает чахлые кусты пампасской травы, оглядывает подножья эвкалиптов, платанов, магнолий, не брезгает заглянуть и в урны.
Эта корзина, эта суховатая бодрость походки, а главное — опрятное выражение отрешенности от плотских страстей придает ему комическое сходство с грибником более северных широт, откуда он, скорее всего, родом.
Но где прохладные широты, где грибные леса, — кругом тяжелый влажный зной, летний полдень, Колхида.