Бедовый мальчишка
Шрифт:
— Право слово — коровой! — еще раз повторил он.
— Коровой? Я? И не думал!.. Это я потом… дома… Когда свалился с забора… — Костик потупил взгляд и снова принялся за булку.
Что там ни говорите, а не у каждого мальчишки бывает такой старший брат! Высокий, ловкий, красивый… Мама раз так и сказала: «Ты, Тимофей, счастливый — весь в отца вышел. Весь в него: и кудрявый, и ясноглазый, и ростом…» — «Длиннущий с антенну, да, мам? — подсказал Костик. — Все мальчишки в школе Тимку ходячей антенной зовут!»
А мама лишь грустно так улыбнулась и
Смутно помнил Костик своего папку. Шел ему пятый, когда обрушилось на семью страшное горе: отец их, сталевар Лука Прохоров, погиб на заводе во время аварии в литейном цехе.
Вот тогда-то мама и бросила обжитую, со всеми удобствами заводскую квартиру, вот тогда-то она и уехала с ними, малыми несмышленышами, на целину. Не могла она больше жить в городе, с которым так было сроднилась. Здесь все-то, все напоминало ей об отце: и многоколонный клуб, где они впервые встретились, и скверик перед ним, где засиживались вдвоем допоздна на скамеечке, и завод, куда они каждый день ходили столько лет вместе, рука об руку…
Обо всем этом Костик, возможно, и не скоро бы еще узнал. Мама не любит вспоминать о прошлом. Да и считает она его, Костика, по-прежнему все еще несмышленышем. Но минувшей зимой он готовился вступить в пионерский отряд (ученику третьего класса уже пора стать пионером!). На вопрос младшего брата: «Тимка, а наш папа — он ударником был на заводе?» — Тимофей и рассказал обо всем подробно: и об отце, и о большом-большом заводе, на котором работали их родители, и об уральском городе, где они оба родились.
Жаль только, нет у них в семье папкиного портрета. Все ему, неугомонному, некогда было сходить в фотографию. Осталась одна-разъединственная пятиминутка, и то вся поблекшая… Одна из тех, которые обычно приклеивают к паспортам.
Потому-то Тимка, обнаружив как-то в журнале большой, во всю страницу, цветной снимок сталевара в порыжелой войлочной шляпе, очень и очень похожего, по его мнению, на папку, вырезал снимок и заправил его в самодельную рамку. И куда теперь сам, туда берет и портрет белозубого сталевара с обветренными запавшими щеками, прокаленными знойным жаром от огнедышащей «печурки», — так, говорила мама, отец ласково звал электропечь.
Вот и сейчас портрет висит на веранде над столом, и молчаливый сталевар, чуть приподняв очки с синими стеклами, дерзко и проницательно глядит ясными своими глазами — человек с такими глазами никогда не соврет, никого не подведет, глядит выжидательно на Костика, глядит в самую его
— Ты чего, Константин, приуныл? — спросил Тимка, уже успев покончить и с молоком и с булкой. — Может, тебе добавка требуется? Или чаю хочешь?
Костик покачал головой. Он снова готов был расплакаться — так жалко ему было отца, но поборол себя. Пусть девчонки хнычут! А он мужчина. И он, наверно, когда вырастет, тоже станет сталеваром. Как его папка.
— Спасибо, — сказал он солидно, ставя на стол блюдце, старательно вылизанное языком. Так, думалось ему, говорил матери отец, кончая завтракать или обедать. — Спасибо.
И встал из-за стола, чуть хмурясь. На его приплюснутый слегка нос набежали к переносице смешные морщинки.
Тетя Мотя
Не успели Тимка с Костиком убрать со стола посуду, как у невысокой пошатнувшейся изгороди, отделяющей бабушкин участок от детского сада, показалась женщина в белом переднике. Не то женщина была и в самом деле такая высокая, не то она взгромоздилась на какой-то чурбачишко, только живот ее перевесился через заборчик.
— Эй, мужики, как ваша холостяцкая жизнь протекает? — басом закричала толстуха, махая над головой полной рукой.
— Здрасте, Матрена Михайловна! — приветствовал Тимка детсадовскую нянечку. Это ей бабушка препоручила приглядывать за своими «стрижатами».
Украдкой Тимка дернул Костика за майку, говоря глазами: «Пошли представимся».
А нянечка уже опять гремела:
— Во-первых, молодчики, я Максимовна, а не Михайловна, а во-вторых, давайте без церемоний: меня тут на просеке тетей Мотей все величают.
Тимка шел впереди, Костик — за ним. Когда остановились у изгороди, Костик от удивления едва не ахнул. Вблизи тетя Мотя оказалась прямо-таки великаншей. И стояла она, конечно, не на каком-то чурбаке, а как и они с Тимкой на земле.
— Бабушка весточку прислала из Ульяновска? — спросила тетя Мотя.
— Ara, телеграмму, — кивнул Тимка. — Вечером принесли.
— Особых происшествий нет?.. Так. А как по части провианта? Обеспечены? — продолжала дотошная нянечка, взявшись руками за бока. На ее цветущем, лоснившемся от загара лице красовались по обеим сторонам вздернутого, задорного носа две родинки — точь-в-точь как кедровые каленые орешки. «Без этих коричневых родинок, — подумал застенчивый Костик, все время жавшийся к Тимке, — тетя Мотя, пожалуй, не была бы такой симпатичной».
— Соберешься за продуктами в следующий раз, дай мне знать, Тимофей. Не ленись. Совместно обмозгуем, что покупать, — сказала тетя Мотя, получив от Тимки подробный отчет о его поездке на рынок. — Не возражаешь? Тогда по рукам!
— По рукам, Матрена… простите, тетя Мотя, — выпалил Тимка, вконец замученный расспросами детсадовской нянечки. Он, бедный, даже вспотел от волнения.
А тетя Мотя вдруг спрятала за спину руку. Всего на какой-то миг. И тотчас на ладони у нее появились две карамельки в ядовито-фуксиновых обертках.