Бегемот (сборник)
Шрифт:
– Ка-мен-дант!!!
И опять:
– Ой! Извините…
Так повторялось множество раз, пока он наконец не увидел, что где-то с горы к площади движется бульдозер, и он не выдержал и, пульсируя на ходу, побежал, скользя, спотыкаясь, навстречу этому бульдозеру, размахивая руками и горланя по дороге какую-то песнь горилы-самца.
А бульдозерист, заметив издалека, что на него бежит одичавший от переживаний комендант, от страха бросил бульдозер и удрал, утопая по пояс, в снежные сопки.
И теперь бульдозер сам шел на площадь,
– Стой, еб-т! Стой, блядь! Как же здесь нажимается, а? Эй! Кто-нибудь!
Но никого не потребовалось.
Тот бульдозер остановился только тогда, когда уперся в эту гору льда, сделанную предыдущим бульдозером.
Там он и заглох, железное чудовище.
А еще мы видели коменданта на парадах и на строевых прогулках.
Весна, воскресенье, солнце, теплынь – а у нас строевая прогулка.
Мы идем строями – экипаж за экипажем – в поселок, чтоб там походить кругами по дорожкам, создавая своим строевым шагом строевую красоту, а впереди нашего строя на машине с тремя мегафонами наверху едет комендант.
Он таким образом очищает перед нами путь.
А очищать не от кого, поскольку утром в поселке еще никого нет – никто не проснулся, улицы пусты.
И для кого мы тут ходим, непонятно, а дорога идет под горочку – справа кювет, слева – откос, и тут из-за дома вылетает на трехколесном велосипедике крошечный мальчуган и, отчаянно крутя педали, пристраивается перед машиной коменданта, и теперь все мы, и машина коменданта в том числе, приобретаем скорость движения этого крохотного велосипедика.
Какое-то время так и движемся, а потом комендант начинает очищать нам дорогу:
– Мальчик!.. – говорит он сразу в три мегафона так, что просыпаются горы. – Ма-ль-чик! Принять в сторону!
А парнишка уже понял, что он сделал что-то не так, и отчаянно крутит педали, но от страха не может свернуть в сторону и по-прежнему едет впереди нашей процессии.
– Мальчик!.. – не выдерживает комендант. – Мальчик! Ма-ль-чик, еб твою мать!
И тогда мальчишка резко выворачивает руль и летит под откос – мальчик-велосипед-мальчик-велосипед, – пока не достигает дна канавы, после чего ничто уже не мешает красоте нашего строевого движения.
Ах!..
Только в середине дня нас отпустили домой часа на три яйца погладить, а потом опять, переодевшись в парадную тужурку с медалями, следовало прибыть в Доф и, отметившись на входе у старпома, пройти в зал на торжественное собрание, а ускользнуть невозможно – все дырки заделаны (я сам все проверил), даже окно в туалете закрыто решеткой, и после этой проверки, ослепительно стройные, уже не торопясь, направляемся на торжественное собрание.
Умные пришли в Доф без шинелей: они разделись у друзей, живущих рядом, и шли метров двадцать – тридцать без шапок среди пурги.
Глупые пришли в шинелях и разделись в гардеробе.
И вот когда кончилось торжественное собрание…
– Объявляется перерыв!
И все как-то быстренько заторопились к выходу.
– А после перерыва всем опять собраться в зале на концерт художественной самодеятельности!
И все заторопились сильней.
– Уйдут, – выдыхает капитан первого ранга, распорядитель торжеств, – нужно закрыть гардероб. Скажите там, чтоб закрыли гардероб! – Движение масс еще более усиливается. – Шинели! Шинели не выдавать!
Люди побежали, по дороге кто-то упал.
Дверь в гардеробе разбили сразу же, но всех она все равно не вместила, поэтому рядом сломали фанерную стенку и оттуда стали просто выбрасывать шинели наружу, на пол, там по ним ходили, потом поднимали и по обнаруженным в кармане пропускам устанавливали «кто-чья».
– Закройте входную дверь! То-ва-ри-щи офицеры! – Комендант! Вызовите коменданта!
И приехал комендант! «Всех в тюрьму!!!» – орал он перед дверью гардероба.
Конечно! Я в эти мгновенья был внутри.
Я не хотел надевать чужую шинель.
Я хотел найти свою, и, когда в гардероб ворвался комендант, я всего только успел завернуться в ближайшую шинель, висящую на вешалке, и остался стоять, а рядом со мной Гудоня – маленький, щуплый лейтенант – тоже завернулся, но от страха он еще и подпрыгнул, поджав ноги.
Он висел ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы вешалка на шинели оторвалась, и тогда он упал, и на него еще сверху легло шинелей пять-шесть.
Шум привлек коменданта, он пробежал мимо меня, бросился, разрыл, достал и потом уже вышел, держа в одной руке потерявшего человеческое обличье Гудоню.
«Не помня вашу сексуальную ориентацию, – как говорил наш старпом, – на всякий случай целую вас в клитор!»
И еще он говорил:
«Как я тронута вашим вниманием,
и особенно выниманием».
И еще он любил стихи:
«Буря мглою небо кроет,
Груди белые крутя».
Нет, ребятки!
Лучше все-таки бежать за бирюзой. Бежать, бежать и видеть перед собой широчайшую спину бедняги Бегемота, и думать о том, какой ты все-таки дурак, что бежишь неизвестно куда.
И это хорошо, потому что ты сам дурак, самостоятельно, без каких бы то ни было побочных дураков. И это прекрасно.
Я даже своего тестя – золотые его руки – решил приспособить к производству бирюзы, для чего из Киева, под видом пресса, нам прислали два противотанковых домкрата, и мы, напрягая себе шеи, сломав по дороге телегу, даже дотащили до него – золотые его руки – эти совершенно неподъемные железяки, которые впоследствии так никогда и не превратились в пресс – золотая его мать, – потому что не хватало еще кучи всяческих деталей.
Бог с ним, штамповали на стороне.