Беглец (сборник)
Шрифт:
– Ну, летом когда-никогда, – сказал дед, – осенью, зимой – дело другое…
Папка пренебрежительно усмехнулся и спорить не стал. Он был рыбаком и знал лучше.
– И не скучно вам будет? – спросил он. – У нас же тут такая некультурная обстановка.
Виталий Сергеевич улыбнулся:
– Культура ведь не в том, где живешь, а каков ты сам.
– Ну, не скажите! Разве можно сравнить Ялту, например, или даже нашу Евпаторию. Там и магазины, и рестораны. И публика совсем другая. Пойдешь пройтись – одно удовольствие.
– Нам это не нужно. Мы, наоборот, искали места поглуше. А у вас тут великолепно – море, воздух и тишина.
Но папку не так легко сбить.
– Да уж тишина, как на кладбище. Не то что кина, радио и того нет.
– Радиоприемник у меня в машине, а в кино я и дома редко хожу: не люблю.
Юрка вытаращил на него глаза и не поверил. Как это можно не любить кино? Сам он ходил в кино, только когда бывал у бабушки в городе, в Евпатории. И все картины запомнил от начала до конца. Кроме одной, но та была муровая – про любовь. Они там без конца смотрели друг на друга, пели что-то тягучее и целовались. Кому это надо?..
– Так у вас, наверно, телевизер есть, – сказал папка.
– Есть. Для тещи. Она в этот ящик и смотрит с утра до ночи.
– Конечно, когда живешь в Москве, тогда понятно, вам тут отдыхать в самый раз, а доведись жить постоянно, вот как нам…
Папка тонко заулыбался, собираясь что-то еще сказать, но остался один: Юлия Ивановна позвала Виталия Сергеевича открыть чемодан. Папка еще постоял, поулыбался и ушел.
Дед подвязал тент, он надулся и захлопал под ветром.
– Большое вам спасибо, Тимофей Архипович, без вас не знаю, как бы и справился… А теперь зовите свою супругу. Как говорится, милости прошу к нашему шалашу. Отметим знакомство и новоселье.
Он поставил на стол бутылку, в которой было что-то коричневое, как чай. Тут Юрка понял, что им надо уходить. Они уже ничего не делали, а просто сидели на земле и смотрели во все глаза. А уходить не хотелось, потому что Юлия Ивановна расстегнула «молнию» на пузатом желтом портфеле и начала доставать из него разноцветные тарелочки, стопки одна другой меньше и составленные одна в одну, а потом коричневые чехольчики, как для пистолетов, но там были не пистолеты, а складные ножи и даже ложки, а потом разные-разные консервные банки и баночки…
– Пошли, – сказал Юрка и поднялся.
– Стоп! – сказал Виталий Сергеевич. – Юленька, надо же угостить помощников.
Юлия Ивановна порылась в портфеле и протянула им конфеты в красивых бумажках. Каждому по две штуки.
– Да не, не надо, мы так… – забормотал Юрка, но конфеты взял.
Они отошли за куст и только тут начали рассматривать картинку. Они сразу ее узнали – Спасскую башню со звездой. А сбоку подпись: «Столичная». Митька, не рассматривая, развернул и сунул конфету в рот, потом повернулся и побежал обратно.
– У вас еще такие есть? – спросил он.
– Понравились? – улыбнулась Юлия Ивановна. – Дать еще?
– Ага!.. Не, я хучь и не конфеты. Вы эти золотые бумажки не выкидывайте. Ладно? Они мне нужные…
– Хорошо. Только они не золотые, алюминиевые.
– Все одно! – мотнул головой Митька. – Они мне нужные…
– Тогда конечно, – сказала Юлия Ивановна. – Получишь все бумажки.
– А мне? – сказал Славка.
Он не выдержал и тоже вернулся. Хотел вернуться и Юрка, но в это время Виталий Сергеевич сказал:
– А где же справедливость? Ты ведь собираешь спичечные коробки. Так и будет: тебе коробки, ему бумажки.
Они ушли от палатки, но уйти совсем с бугра было выше их сил. И они слонялись вокруг, будто играя, что-то ища и стараясь подсмотреть, что там происходит, но так, чтобы их оттуда не видели.
Дед и Максимовна до темноты сидели с приезжими и разговаривали. Вернее, говорила одна Максимовна. Поговорить она любит, а тут люди новые, не только не перебивают, а еще и расспрашивают. И она пела, – пела и про то, как в тридцатом, совсем еще молодые, когда началась коллективизация, они уехали из тамбовской деревни и попали в Крым, и как горе мыкали, а потом дед поступил рабочим на дорогу, как самоуком до всего дошел и стал мастером, а потом, как настала война, деда взяли в армию, и всю дедову дивизию немцы забрали в плен под Джанкоем, и как пошла она выручать его из плена, а в Евпатории в то время высадился наш десант, и палили из пушек с суши и с моря, и бомбили с воздуха, и как побили всех наших бедных морячков, и как она помирала от страха, а все-таки шла и нашла дедов лагерь, и как хлопотала и добивалась, чтобы деда отпустили, и как его отпустили, тощего да вшивого, и как привела она его домой, мало не на себе несла – она тогда сильная была, почитай как конь, – и как уже вместе бедовали всю войну, всё выдюжили, и как потом пришли наши, дед опять стал работать на дороге и снова стал мастером, и жить стало маненько легче, а теперь и вовсе слава Богу, и как любит она, чтобы в доме всегда было тихо, все делалось мирком да ладком, такой у нее характер… Все это Юрка слыхал уже сто раз и знал наизусть.
Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:
– Эт точно. Эт правильно.
А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:
– Эт точно! Эт правильно!
На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:
– Пускай Дочка отдохнет.
Дочка – так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.
– Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, – сказала Максимовна. – Башка-то небось трешшит?
– Трешшит, – кротко согласился дед.
– Во! Теперь тебя отхаживай… Вон курортник, не то что ты…
– А что я?
– А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?
– Эт верно, – сказал дед и спохватился: – Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?
– Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те…
Юрка представил, как маленький тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.
– Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?
– Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?
– А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит, чем ей догодить. «Юленька да Юленька…» То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь…