Беглецы из ниоткуда
Шрифт:
И одновременно снял палец с контактной кнопки, чтобы выключить инструмент.
Майя отдернула наконец руку. От сильного испуга она побледнела. А резак не выключился. Похоже было, что он отказался повиноваться – или же кто-то невидимо овладел им.
Луч продолжал изгибаться – и через какие-то доли секунды неизбежно, вырвавшись из замочного углубления в двери, проник бы в коридор – тогда без жертв не обойтись.
– Провод! – крикнул Рудик.
Контакт, к которому он подключил провод резака, находился шагах в трех от инженера, и доступ к нему преграждали стоявшие там Валентин, Павел и Зоря, все еще, казалось, не понимавшие, что происходит. Рудик не успел бы добежать, тем более с резаком в руках: слишком много людей было вокруг.
– Валя! – крикнула Майя, приходя в себя. Тот рванул шнур и выдернул его из контакта, даже не понимая как следует, что делает.
Луч погас. Инженер бросил инструмент на пол и вытер проступивший на лбу пот. Поднял голову, чтобы встретить взгляды, которые – он понимал – вряд ли будут уважительными.
Но он ошибся: никто не смотрел на него. Все глаза были устремлены на взрезанную часть двери.
Там происходило и вовсе непонятное.
Отверстие во внешней пластине двери затягивалось металлической пленкой. Она надвигалась от краев дыры к центру – словно работала диафрагма фотоаппарата.
Металл при этом оставался холодным – во всяком случае, никакого тепла от него не исходило.
Инженер Рудик плотно сжал губы.
– Ладно, – сказал он. – Раз так – попробуем иначе. Все это очень интересно, а? Майя, не раздумали работать со мною?
– Нет, – сказала она, уже почти придя в себя. – Я готова. А что мы теперь будем делать?
– Проявим настойчивость, – сказал инженер. – Не пускают в дверь – полезем в окно.
Он повернулся к зрителям:
– А к вам просьба: никакой самодеятельности. Тут дела непонятные – и потому вдвойне серьезные. Идемте, Майя. Готовиться тоже придется основательно.
Нарев сел в кровати, свесил ноги на теплый пол. Повернув голову, посмотрел на лежавшую рядом Милу. Она уснула наконец после своего ночного приключения, но не раньше, чем поделилась с мужем новыми впечатлениями и тревогами. Как и обычно, Мила послушалась многоопытного мужа, сказала, что приляжет на несколько минут – и вскоре, как он и ожидал, крепкий сон сморил ее. Сам же он почувствовал, что, наоборот, больше не сможет спокойно задремать. Мысли, уже давно не оставлявшие его, сейчас вдруг двинулись в массированное наступление и заставили покой отступить куда-то далеко, на запасные рубежи.
Нет, вопросы морали, как и всегда, не очень волновали его. Нарев, жизнь которого далеко не всегда соответствовала нормам закона и этики, понимал, что всегда и везде многое в обществе происходило и впредь будет происходить вопреки этим нормам, и его не волновало, если кто-то из тех, кого они по привычке называли детьми, физически созрев и подчиняясь требованиям возраста, вступит друг с другом (или не только друг с другом) в отношения, которых старшее поколение, по старой традиции, боялось, хотя для себя никаких ограничений не устанавливало.
Плохо было то, что родительское поколение, привычно недооценивая степень зрелости детей, вовсе не торопилось поделиться с ними своим опытом. Поэтому процесс взросления стал, по сути дела, неуправляемым. А это было уже серьезно, потому что чревато очередным взрывообразным ростом населения. В нем, по представлениям Нарева, крылось множество опасностей: не в самих отношениях, а в их результате. Корабль был рассчитан на строго определенное количество людей, и если оно будет превышено – в жизни сразу же возникнет множество серьезных проблем, которые смогут очень быстро привести к катастрофическим последствиям.
Но втолковать это детям, полагал он, сейчас было бы просто невозможно: уже само желание показать, что они стали совершенно взрослыми, могло побудить их пренебречь разумными предостережениями и действовать очертя голову. Они, конечно, спохватятся – но скорее всего слишком поздно. Всякий процесс хорош до тех пор, пока развивается под контролем – в этом Нарев был совершенно уверен. Как и в том, что наступил последний срок, когда еще можно установить такой контроль.
«Столько лет упущено», – думал он, досадуя прежде всего на самого себя: он ведь был тут самым опытным практическим политиком, Карский же, хорошо владея теорией управления, просто не успел научиться применению ее на практике и, следовательно, не умел вовремя замечать все колдобины и ухабы, которыми усеян столь гладкий (теоретически) путь власти. Восемнадцать лет! Конечно, объяснить это можно без труда: сначала душевная приподнятость, вызванная идеей создания Новой планеты, потом – неразумные (как он понимал теперь) гонки деторождения, дальше – на много лет Вселенная, казалось, сузилась до размера детской, а когда это торжество инстинктов привело наконец к отпочкованию детского поколения – некая оцепенелость, продолжавшаяся все последние три года и вызванная прежде всего тем, что очередная цель, новый смысл существования – дети – снова оказалась фикцией: взрослые сделались для них лишними. Таким образом, жить снова стало не для чего, и все, или почти все, поколение взрослых как бы впало в забытье.
Вывести его из подобного состояния мог лишь какой-то новый смысл жизни, в противном случае людям грозило преждевременное старение и неотвратимое угасание. Но инстинкт самосохранения, хорошо развитый у Нарева, всеми силами протестовал против такой судьбы. И вот теперь услышанная им от жены новость о замыслах потомков пришлась очень кстати: она требовала немедленного и серьезного возражения.
Нужно было что-то предпринимать. Уже некоторое время тому назад ему стало казаться, что он нашел выход. Оставалось лишь перейти со стадии замысла к осуществлению. Теперь час настал.
Над этим он сейчас и задумался, поглаживая пальцами подбородок, на котором уже ощущалась утренняя щетина.
Прежде он так долго не размышлял бы: то, что новый замысел возник именно у него, было бы для него как бы указанием свыше на то, что он и должен возглавить его реализацию – любым доступным способом. Так он не раз поступал в жизни; впрочем, нередко это приводило лишь к необходимости бросать все начатое и срочно бежать, куда глаза глядят, спасая свою свободу, а порой и жизнь: на окраинах Федерации нравы бывали достаточно жестокими. Руководствуйся он прежними соображениями – он и тут, сейчас, прибегнул бы к силе – совладать с полусонным обществом не составляло труда – и заставил бы всех действовать по начертанной им программе. Однако время и для него не прошло бесследно: ему больше не хотелось революций. Люди делают что-то хорошо, когда действуют не по принуждению, а по своей вере. И, значит, раньше, чем выполнять задуманное, надо было убедить хотя бы часть людей – наиболее авторитетную часть – в целесообразности и надежности замысла.
Чем привлечь их на свою сторону, он знал: наверняка каждый из них, тайно или явно, хотел одного: возвращения детей под родительское крыло, под доброжелательную опеку старших, что гарантировало бы спокойное развитие, застрахованное от каких-либо неприятных, а то и опасных случайностей. Ради воссоединения с детьми старшие пойдут на очень и очень многое – если поверят в разумность предложенного. Это – вполне достойная цель на ближайшее будущее, а о дальнейшем можно подумать, когда этот рубеж будет достигнут.