Беглецы из ниоткуда

Михайлов Владимир Дмитриевич

Если бы удалось найти этого наблюдателя-исполнителя – а вернее, даже не найти (все люди «Кита» были давно известны, и искать никого из них не понадобилось бы), но установить, кто именно был этим человеком и в чем заключались данные ему инструкции, – если бы это удалось, можно было бы выяснить, кем подобная авантюра задумывалась и к чему она должна привести. А уж зная, в чьей голове созрел подобный замысел, можно было бы и понять, в чем, собственно, эксперимент заключался. Это же, в свою очередь, дало бы ключ к пониманию того, где искать выход, каким способом восстановить на корабле прежнюю, нормальную ситуацию.

Для физика все это было не более чем решением чисто научной задачи: он хорошо понимал, что если даже ему и удастся докопаться до корня зла, если даже возможно станет сделать практические выводы и вернуть корабль в нормальное состояние – никаких реальных результатов это не даст: корабль был лишен хода, ему суждено находиться в этом пустынном углу мироздания до тех пор, пока он не растает от старости, – а здесь совершенно все равно, существовать ли в вещественном или в антивещественном качестве. Мало того: теперь если бы даже удалось вернуть нормальный знак кораблю, то проделать это с рукотворной планеткой – карачаровским детищем – никак не получилось бы. А иметь по соседству столь массивное все же тело обратного знака… – брр.

Нет, интерес физика к этой задаче был чисто теоретическим. И именно по этой причине ему очень хотелось решить ее. Это стало бы подтверждением его класса, его научного уровня, его умения мыслить и доискиваться до основ. Это вновь придавало жизни немалый интерес.

Да, почти несомненно – на «Ките» находился человек, связанный с автором и организатором эксперимента.

А помимо человека – должна была находиться и какая-то специальная аппаратура. Времена мотка проволоки и палочки сургуча давно канули в прошлое.

И человека, и аппаратуру можно найти, поскольку они здесь, в чреве «Кита».

Для этого неплохо было бы заручиться чьей-нибудь помощью.

Самым лучшим было бы, конечно, привлечь к работе капитана и инженера. Поскольку главным сейчас физику казалось – найти аппараты. А кто лучше членов экипажа сможет не только подсказать, где искать их, но и, найдя, опознать: кто, как не они, знает, чему следует находиться на корабле, а что является лишним. Как у них говорят – нештатным.

Недолго думая, физик снял трубку и вызвал каюту капитана.

Никто не ответил.

Карачаров досадливо поморщился: конечно же, капитана там и не могло быть. Он давным-давно переселился сюда, в пассажирский модуль, к Зое. У них уже дети… Сколько же? Двое? Да нет, чуть ли не трое. Именно трое. О господи!..

Физик, разумеется, давным-давно знал все это, жизнь проходила на его глазах, даже больше – когда-то она его не только задела, но сильно поранила. В те давно, правда, минувшие дни, когда Зоя – для него совершенно неожиданно – собрала то немногое, что у нее здесь было, и ушла. Соединилась с капитаном. Сейчас, вспоминая об этом, следовало, наверное, только пожать плечами: действительно, какой нормальный человек может разобраться в женской, до смешного нелогичной, логике? И тем не менее даже сегодня мысли об этом вызывали ощущение, близкое к боли. Да, искать капитана, следовательно, нужно было в каюте Зои; с ним следовало договориться. Но сейчас Карачарову расхотелось общаться с былым соперником. Не случайно же физик вывел себя за скобки здешних интересов, всей здешней жизни: чтобы раз за разом не бередить рану, затянувшуюся лишь снаружи, в глубине же души продолжавшую ныть. Нет, к черту капитана. Во всяком случае, сегодня, – так решил физик, окончательно рассердившись на все на свете – и, наверное, на самого себя в первую очередь.

Было ведь, и кроме этого, чем заняться. Например – попробовать вычислить, кто же из обитавших здесь людей участвовал – хотя бы косвенно – в проведении незаконного и ставшего роковым для корабля эксперимента.

И Карачаров вновь погрузился глубоко-глубоко в размышления.

Кто же?

Членов экипажа он еще раньше исключил из числа подозреваемых: как бы ни относиться к тому же капитану, как к человеку, но предположить, что он способен пойти на какие-то рискованные для корабля и пассажиров действия, было бы абсурдным.

Почти так же трудно всерьез подумать об участии в тайно проводившейся операции кого-либо из женщин. И потому, что ни одна из них не имела ни малейшего отношения не только к физике, но и вообще к технике, и (полагал Карачаров) вряд ли была способна в нужное время нажать именно нужную кнопку; и еще потому, что за столь долгий срок – восемнадцать лет как-никак – любая женщина не только из находившихся здесь, но и вообще любая в мире представительница прекрасного пола не смогла бы сохранить свое участие в эксперименте в секрете; рассказала бы – хотя бы потому, что замучила бы совесть. Поведала бы по секрету хотя бы одной подруге – ну а после этого информация пошла бы расходиться кругами. В глубине души физик, как видим, придерживался весьма давних и традиционных представлений о прекрасных дамах.

Ну а кто же после такого отбора оставался?

Из шести мужчин-пассажиров, находившихся на борту во время полета и катастрофы, сейчас пребывало в живых четверо, включая самого Карачарова.

Себя он, естественно, не подозревал. В остатке было трое.

Карский. Истомин. Нарев.

Администратор? Физик покачал головой и даже усмехнулся. Карский летел на Землю для того, чтобы на целый год взять на себя тяжкое бремя управления Федерацией. Глупо было полагать, что он мог бы впутаться в какое-то не совсем благовидное предприятие. Да никому бы и в голову не пришло обратиться с подобным предложением к человеку такого уровня.

Три минус один – два.

Истомин?

Здесь уже возникали поводы для размышлений.

Конечно, писатель вряд ли мог сознательно пойти на причинение вреда кораблю и людям – в том числе и себе самому. Но это еще ни о чем не говорило: ведь и автор эксперимента, и те, кто ему помогал и, наверное же, финансировал, – они тоже не предполагали такого исхода. Скорее всего надеялись, что все пройдет незамеченным, корабль благополучно финиширует, и они тихо-мирно получат свои результаты так же скрытно, как и осуществили все предшествовавшие действия. Так что о злом умысле речь не шла. А писатели, вообще – все люди искусства, по твердому убеждению Карачарова, неизбежно были людьми романтического склада, а кроме того, их профессиональной болезнью должно было быть чувство своей неполноценности. В нормальной обстановке они боролись с этим чувством, наделяя своих героев качествами, какими сами не обладали, хотя и очень хотели бы. И вряд ли кто-нибудь из них отказался бы от возможности хоть немного побыть в шкуре собственного персонажа, сыграть на жизненной сцене роль, пусть и эпизодическую, человека деятельного, решительного, такого, от которого что-то немаловажное зависит в подлинной, а не измышленной жизни. К тому же – таким путем можно было набрать прекрасный материал для какой-то будущей книги…

Да, пожалуй, писателя можно было вовлечь в такого рода авантюру.

Поставим знак вопроса.

Авантюра, да. Был человек, с которым это слово связано куда теснее, чем с Истоминым. Почти приросло к нему, как определение основной черты характера и жизни.

Карачаров думал, конечно, о Нареве.

Вот кто действительно мог бы ввязаться (и не раз ввязывался в жизни) и не только в такую историю – даже не ради какой-то выгоды, но просто из любви к искусству, повинуясь лишь внутреннему побуждению. Если можно так сказать – по зову его своеобразного таланта.