Беглецы
Шрифт:
Иван дал побуруздеть мужикам немного, потом руку поднял, замолчать велел:
– Таперя подходи по одному и руку к письму прикладывай. Токмо кресты не ставить. Крест и нечистый, сморщившись да отвернувшись, нарисовать сумеет. Кто грамоте не обучен, за того пущай товарищ приложится – так-де и так, за того-то расписался.
Мужики подходили, старательно корябали пером, словно в этом непривычном для них действии видели самих себя сильными, способными наказать неправого и отомстить за причиненную обиду. Все прошли. Иван письмо свернул, сказал:
– Послание сие к губернаторскому дому я относить пойду. Опосля же надо офицеров разыскать да им обо всем поведать, а то призабыли они нас что-то, напомним. Пущай в деле наказания обидчика и они поучаствуют. Не лишним, полагаю, будет. Ну, кто со мной пойдет?
Всем хотелось уйти из пропахшего зловонной гнилью дома, и Иван отказывать
Кое-как разыскали они Хрущова, что квартиру нанял у китайского торговца. Петр Алексеевич встретил пришедших с неприязнью:
– Какого дела ради притащились? Вот, говорил я, токмо дай вам волю да сытость, тут же лоботрясничать зачнете!
Игнат не выдержал, гаркнул на Хрущова:
– Тебе б такую сытость! Полуголодные сидим да каждый день товарищев своих хороним, немцу благодаря, со стервом нас рядом поселившему! Десять человек на кладбище уж отнесли! Да что тебе рассказывать – мы не за тем пришли!
– Ну а зачем же?
Иван Хрущову про корабль поведал. Петр Алексеевич похмурился, похмыкал и заявил, что адмиралу, наверно, виднее было, как кораблем распорядиться. Продал – значит, так и надо. Ему же, сказал, недосуг распоряжения и действия высокого начальства разбирать, поелику сам он очень скорбен, ибо открылась у него болезнь французская, чему он печалится немало и хочет извести ее в начале самом, пока она его живьем не сгрызла. Для этой цели ходит к нему ежедневно Магнус Мейдер и ставит ртутные припарки и примочки, и сейчас с помощью его собирался принять он оздоровительную ванну с каким-то чудодейственным настоем китайских трав, врачующих, как говорят, все недуги и хворобы, а мужики-де помешали.
– Ну что ж, – сказал Иван, потупясь, – счастливо уврачевать столь изрядную и благородную болезнь.
– Спасибо, Ваня, – чуть конфузясь, вымолвил Хрущов, – ты уж извиняй, я твое к себе участье помню, но не могу, уволь. Боюсь изгрызен быть болезнию франчужской.
Только тем и помог Хрущов, что рассказал, где остальных господ сыскать, но к Винблану не советовал ходить: он-де на радостях, что путешествие счастливо кончил, пьет беспробудно и часто забавы ради из пистолетов палит, совсем уж озверев от пьянства.
– А Мавра где живет, не знаешь? – равнодушным желая быть, спросил Иван, а Хрущов, так же оловянно, как и Игнат вчера, выкатил глаза и ответил:
– Да где-нибудь живет, наверно...
На том и расстались с Хрущовым, пошли в квартиру, где поселились вместе Батурин и Степанов. Старого полковника нашли больным, ухаживал за ним Степанов Ипполит. Не ожидали, что известие о продаже галиота такое действие на капитана бывшего произведет. Он, прежде вежливый и тихий даже с мужиками, вдруг заорал, кулаками сжатыми затряс, нещадно стал ругать себя, за то что, юнцу подобно, доверился бродяге иноземному, без племени, без роду, ищущему лишь удовольствий острых, не почитающему ни Бога, ни заветов добрых, подлому и лживому, велеречием мостящему дорогу мерзких своих деяний. Сказал Степанов, что продажей корабля, он думает, Беньёвский не закончит, а затеять может дело куда сквернее самовольного поступка первого, а посему не письма ему стоило писать и тем давать возможность с мыслями собраться, а губернаторский дом взять штурмом, исхитить оттуда адмирала и суд кровавый учинить над ним, как над злодеем. Иван в необходимости штурма усомнился – он почему-то был уверен, что адмирал придет. Разговор закончил капитан горячим обещаньем мужикам всемерно помогать, но, на больного показав Батурина, с ними не пошел, а сказал, что знака будет ждать от них. На том и расстались. И мужики, побродив по городу, купив кой-какой съестной припас, возвратились к вечеру в опротивевший им дом. Некоторые полагали, что сегодня же придет к ним адмирал с повинною, но Беньёвский не пришел. Однако вечером другого дня посыльный прибежал и принес письмо. Все сгрудились вокруг Ивана, сорвавшего печать и приготовившегося читать.
– Да от кого же, Ваня, писулька-то? – спросил нетерпеливый кто-то.
– А писал вам, братцы, барон Мориц де Бенёв, его императорского римского величества обрист и его высочества принца Альберта, герцога Сакс-Тешинского, действительный камергер и советник, его же высочайшего секретного кабинета директор и прочее, и прочее, – прочитал с листа Иван.
– Да кто ж сие такой? – удивленно разве руками кто-то.
Иван усмехнулся:
– А сие, ребята, наш адмирал так себя титулует для вящего почета. Ну да посмотрим, что сей камергер и секретный директор писать изволит. – Иван тряхнул листом: – «Любезные дети мои! Вы знаете, что я усердно старался всегда для вашего удовольствия и что я до последнего определил вас защищать, для вашего благополучия все старания приложил, в том вы уверены быть можете. Правда есть, что с немалым оскорблением узнал я о вашем роптании и противлении против меня, но как я уже осведомлен, что вы обмануты лестью и ложным обо мне предсказанием, и так я вас более не виню и дело сие поминать не хочу. Имейте усердие обо мне. Я буду с Божией помощью вам защитою, никакого оскорбления вам не будет, пищей и одеждой вас честно снабжу, и ежели Бог, Всевышний владыка, вас принесет в Европу, то я вам обещаюсь, что вы вольные будете весь ваш век. Писано ноября двадцать шестого дня сего семьдесят первого года в Макао».
Иван насмешливо немного посмотрел на мужиков, которые стояли с вытянутыми лицами, не зная, что и подумать.
– Ну, и что скажете о сем? Изволит, видите, печалиться наш адмирал о напрасном вашем недовольстве его персоной, но, могли заметить, по мягкосердечию своему сей директор кабинета винить вас не желает и не хочет помнить зла.
– Стало быть, обидели мы батю, – в нос прогундела Прасковья Андриянова.
– Да, обидели, видать, – вторил кто-то ей.
– Да вы что-о! – с ненавистью жаркой, ярой зарычал Иван. – Совсем опупели, что ли, али свихнулись от вони здешней? Да он же насмехается над вами, над вашими холопьими душонками, потому как уверен, что мерзость всякую ему простите, ибо в заморье вы без него – как слепец без поводыря! Но забудьте же вы старые свои привычки, бросьте, яко малое дитя, за материн подол цепляться, учитесь своей башкой варить и на своих ногах ходить, не то, чуть отойдет в сторонку мать, как тут же упадете и захнычете, мысли все ваши перемешаются, и уже не человеки вы, а баранье стадо, которое любой пастух возьмет и поведет. И поведет туда, куда ему угодно: под нож вас поведет – все хорошо, на обрыв крутой, откуда сигануть заставит, – тоже ладно, драться вас меж собой заставит – а почему бы и не драться, если того пастух велит? Любыми вы, ребята, сможете быть тогда, и Бога и дьявола сразу носить в себе станете, и оба поочередно они из вас высовываться будут: сейчас вот черт, а через минуту Бог. И будет нравиться вам перемена та, потому что любите вы каяться после грехов содеянных да, побивая в грудь себя, слезы с соплями вместе по рожам растирать. Э-эх, вы! Больно толстой шкурой вас природа наградила – палка уж нечувствительна, железом надо прижигать!
Мужики сконфуженно молчали. Слово взял Игнат:
– Да уж расчестил ты нас, не помиловал. Да токмо я тебе вот что скажу: хоть ругай ты нас, хоть нет – а без отца мы пока не можем, нужен нам батя. Может, когда и научимся сами собой править, но покуда мы, как пчелы, вокруг матки своей копошимся да гудим. И сам ты такой, Иван, потому что русский, а выкрутасы все твои от немцев. Но, думаю, в душе своей и ты сам в рое обчем, близ матки быть хотел бы...
– А ты, Игнат, в душу мою не лезь! – вдруг неожиданно для всех зло вспылил Иван. – Гляди-ка, какой ловец человеков выискался!
Суета, испугавшись того, что обидел человека, примирительно сказал:
– Да что ты, Ваня, я не лезу. Уж больно дырка маленькая, что в душу человечью ведет, – с моими мясами не пролезть туда.
7. СУД НАД АДМИРАЛОМ
И на день другой не пришел Беньёвский, но заболели, забредили сразу четверо: Василий Чурин, Зябликов Филиппка и два артельщика, Егор, брат умершего Фрола, и тихий, набожный Андрюха Медник. Горячкою горели, страшным бредом мучились, умирали долго. Беньёвский все не приходил, но утром как-то, дня через два, в дом постучалась Мавра, вошла в покой, где пахло смертью, нарядной щеголихой, в платье дорогом, в шляпке, с легким зонтиком в руках. Принесла с собой рой запахов – духов, вина, благовонных бабьих притираний. Все на нее уставились, разинув рты, искренне дивились красоте такой и пышности. Иван навстречу Мавре вышел, улыбался, за обе руки взял ее, а молодица руки вырвала и с бесстыдством жадным от уст до самых стоп к нему припала, будто скучала страшно.