Беглые в Новороссии (сборник)
Шрифт:
И он окинул взглядом колониста с головы до ног, как бы соображая, как такое засаленное существо могло владеть таким богатством, и прибавляя про себя: «А ведь все-таки, наживясь, уйдет в Германию! Сколько волка ни корми, улизнет в лес…»
– Да вы не шутите? – сказал он и сел.
Колонист засмеялся. Белые зубы, напоминавшие корову, так и осклабились до полных загорелых ушей.
– Нет, не шучу!
Панчуковский, летевший из Петербурга в степи за наживой, бросивший для барышей модный свет, щегольских товарищей, оперу, Невский проспект, французские водевили и комфорт всякого рода, невольно вздохнул, придвинулся к собеседнику, вертевшему в грубых руках замасленную барашковую шапку, и сказал:
– Вы колонист и я колонист. Мы оба Колумбы и Кортесы своего рода или, скорее, бродяги и беглецы из родных мест за наживой. Мы колонизаторы дикого и безлюдного края. Нам тесно стало на родине, на севере – ну, мы и бежали сюда. Ведь так?
Колонист аккуратно и громко высморкался.
– Э, что тут говорить! Как ни говори, а немцы вам нужны. Вот мы первые здесь овцеводы. Земля тут прежде гуляла, а теперь не гуляет. Наши колонии садами стали, мы вам леса разводим, оживляем ваши пустыни…
– Сколько же у вас земли? – допытывался полковник.
– Около тридцати тысяч десятин собственной; а то еще арендую у соседних ногайцев и у господ дворян. Фриц, достань мне табачку и табакерку! – крикнул он кучеру. – На дорогу свеженького подсыплем. Так-то-с!
Долговязый Фриц принес кожаный мешочек и стал сыпать табак в табакерку хозяина.
Колонист между тем еще присел, опять намазал масла на хлеб, присыпал зеленым сыром и сказал:
– А вы здешний? Зачем вы службу бросили? Вам уже скоро и генералом бы легко быть!
– Я тут тоже теперь кое-чем маклакую. Хутор устроиваю, землю купил, хлебопашество наймом веду. Ведь я тоже, повторяю вам, колонист, бродяга; бросил старый, скучный север.
– Ну, так будем же знакомы. Мы одного поля ягода! Ваша правда-с! Только станет ли у вас столько-с охоты и труда? У меня и свои корабли теперь тут есть. Два года уже как завел. Сам на своих судах и шерсть с своих овец прямо в Бельгию отправляю.
– Ах, как все это любопытно! Позвольте: у вас, значит, и свои конторы есть в азовских портах, в Бердянске, в Мариуполе, в Ростове?
– О нет! Это все я сам! – говорил колонист, чавкая и добродушно жуя хлеб с маслом. – Зачем нам конторы? Я поеду и отправлю хлеб или шерсть; потом опять поеду и приму заграничный груз. А то и моя жена поедет. О, у меня жена добрая!
– Как, и она? Ваша жена тоже коммерцией занимается?
– Да, вы не верите? Вот зимой из Николаева она мне на санках сама привезла сундук с золотом; я хлеб туда поставлял. Так вот, запрягла парочку да с кучером, вот с этим самым Фрицем, моим племянником, и привезла. Зачем пересылать? Еще трата на почту…
Полковник посмотрел на Фрица: рыжий верзила тоже смеялся во весь рот. А колонист, как на товар, приглядывался на щегольской наряд красавца-полковника, на его перстни, пикейный сюртучок, лаковые полусапожки, узорные чулки, белую соломенную шляпу и первейшей моды венский фаэтончик. Два давнишних противоположных полюса русских деловых людей, эти два лица сильно занимали друг друга.
– Вы отлично говорите по-русски, – сказал полковник. – Давно ваша семья переселилась или, так сказать, бежала из родной тесноты в Россию? Извините, это меня сильно занимает; повторяю вам снова, я тоже ваш собрат, переселенец, а по нашим русским понятиям – беглец! Мы теперь тоже за ум беремся, да уж не знаю, так ли? Что-то в нас много еще дворянского; может, оттого, что мы беглые по воле, с паспортами…
– Мой дед, видите ли, переселился при графе Сперанском, около сорока лет назад; мы пешком пришли сюда, с котомками, дед и отец мой несли старые саксонские свои сапоги за плечами, а отец мой после него еще двадцать пять лет был у нашего же земляка Фейна простым пастухом. Я тоже в юности-с долго был при стаде вашего Абазы. Земля, правду сказать, тут обетованная, не тронутая еще; многих еще она ждет. Раздолье, а не жизнь тут всякому; ленив только русский человек! Эх, гляньте, какая дичь, какие пустыри: бурьян, вечная целина – ни косы, ни плуга не знала! Люблю я эти места; будто и бедные, а троньте эту землю – клад кладом.
Полковник спросил:
– Какой же секрет в том, что вы так скоро, так страшно разбогатели?
– Секрет? Никакого секрета! Даже трудно сказать как. Как? просто трудились сами, и все тут.
«Сами трудились! – подумал Панчуковский. – Врет, шельма, немец; должно быть, фальшивые ассигнации в землянках делали, да ловко и спускали!»
Просидели еще немного новые знакомцы. Степь молчала, вечерело. Не было слышно ни звука. Одни лошади позвякивали сбруей, да несло тютюнищем от новых друзей – кучеров.
– Я и не спросил вас, – сказал на прощанье Панчуковский, – вы ездили за Дон; были вы у нас на Мертвых Водах, за сороковою болгарскою колонией? Как понравился вам наш околоток? Можно ли ждать чего хорошего от этой местности?
– На Мертвых-водах? На Мертвых… Постойте! Да! Точно, я там неделю назад ночевал… у священника… Постойте, погодите…
– У отца Павладия?
– Так, так, у него именно! Что за славный, добрый старик! И какой начитанный! Нашего Шиллера знает; еще такая у него красивая воспитанница. Сам он ее грамоте учит, и она при мне читала и писала. Как же можно, хорошие места!
– Как? Воспитанница? – возразил, краснея, полковник. – Что за странность! Это премило! Я живу от отца Павладия в семи верстах, а не знаю.
– О-о, полковник, так вы волокита! – засмеялся, влезая в фургон, колонист и погрозился. – Смотрите, напишу отцу Павладию и предупрежу его!
– Нет, я не о том; но меня удивило, как я живу так близко и ничего не знаю! В нашей глуши это диво. А вы будто бы и не охотник приударить за иною гребчихой, в поле?
– Э, фи! У меня своя жена-красавица, полковник.