Бегство от Франка
Шрифт:
— Конечно, но в ту минуту, когда ты закончишь раздевать его, наружу выплывет его суть. Франк — хороший дипломат и умеет лгать. Во всяком случае, умеет обращаться с правдой так, как ему выгодно. Но рано или поздно он выдает себя женщинам вроде меня.
— Ты говорила с ним по телефону? — вырвалось у меня.
— Это что, перекрестный допрос?
— Называй, как хочешь. По-моему, пришло время нам обеим лучше познакомиться друг с другом.
— Тебя-то, Санне, я хорошо знаю.
— Возможно, но, по-моему, я не знаю тебя. Зачем ты меня мучаешь, не говоря мне всей правды?
— Я
Типично для Фриды. Стоит ее немного прижать, она повернет разговор так, что мне приходится защищаться. Но сейчас я не хотела защищаться.
— Мы пригласили к нам Аннемур, чтобы она могла скрыться вместе с нами. Теперь осталось объяснить ей, что жизнь без Франка — тоже жизнь. Только так мы сможем нанести ему удар, — продолжала Фрида.
— Я не желаю Франку зла.
— Санне, есть одна вещь, в которую я не поверю ни при каких обстоятельствах, — это твои усилия быть так называемым хорошим человеком. Эта роль тебе не по зубам. К тому же я никогда не встречала никого, кто в таком, мягко говоря, зрелом возрасте имел бы столько поводов для мести, сколько ты. А что касается Франка…
В двери вошел какой-то человек и с вопросительным взглядом направился к нашему столику. У меня бешено застучало сердце, словно хотело вырваться на волю. Я старалась не встречаться с ним глазами. Так было вернее. Из надетой на плечо сумки у него торчал журнал, на котором было написано Мотц. Берлинер Штрассемагазин. Я уже видела раньше этот журнал. Вместо того, чтобы просить милостыню, его продавали в пользу безработных и бездомных.
— Все, я больше не могу. Мы сворачиваем свое путешествие и возвращаемся в Осло, — сказала я и дала человеку с журналом пять евро. С болтающейся на плече сумкой он быстро перешел к другому столику.
— Нет! Мы встретимся с Аннемур в Провансе, — решительно возразила Фрида.
Эти слова грохнули о столик передо мной. Я не спускала глаз с лежащего на нем красного телефона.
По какой-то ассоциации я вспомнила одну нашу прогулку по району, который раньше находился за Стеной. Полупустые стоянки со старыми неуклюжими «трабантами», серые дома, мусор. Кое-где кто-то использовал этот хлам для создания так называемых инсталляций. На старой филенчатой двери было написано: «Не смейся без причины».
Дорога вдоль Рейна
— Я всегда считала, что ты отдаешь предпочтение минеральной воде «Фаррис» в маленьких хорошеньких бутылочках. А ты через пять месяцев постепенно перешла на пол-литровые пластиковые бутылки «Эвиан»! Мало того, «Шальке» победил «Баварию Мюнхен» со счетом 5–1! Можно назвать это двумя равновеликими катастрофами, — сказала Фрида, когда мы переехали через
Я промолчала. Мне надоели ее колкости на мой счет. Кроме того, она не попросила меня ответить, когда зазвонил ее телефон.
Мы въехали в Кёльн и остановились у первого же приличного отеля, какой нам подвернулся. Нам дали последний свободный номер, и мы пообедали в ресторане, битком набитом эксцентричными участниками какой-то модной ярмарки и громкоголосыми футболистами.
Рядом с нами сидели четыре модели и пожилая дама, которая, очевидно, была их руководительницей. Молодые вели себя так, словно продолжали демонстрировать коллекцию одежды, даже когда подносили ко рту вилку. Они широко открывали рты. Наверное, чтобы не прикоснуться вилкой к губной помаде. Их руководительница была в темном костюме и белой блузке, заколотой у воротника золотой булавкой. Она ела и говорила, и губная помада постепенно исчезала с ее губ. Словно смешное пояснение этой сцены вдруг появилось tableau:
Директриса приюта в темно-синем миссионерском костюме и белой блузке. В коричневых туфлях на высоком, но массивном каблуке. На лацкане пиджака сверкает булавка с белой жемчужиной. Дети и директриса собрались в церковь. Все вместе. Таков порядок. Директриса обычно выглядит строгой и недоступной. Но как только она надевает костюм с этой золотой булавкой, она преображается. И становится почти добродушной. Дети парами следуют за ней. Она идет как добрый полководец, с золотой булавкой на лацкане пиджака. И никому из взирающих на это шествие, не придет в голову, что в социал-демократической Норвегии есть дети, которых никто не любит. Ведь директриса торжественно ведет их в церковь так, чтобы все могли видеть, как она олицетворяет любовь к ближнему и доброту.
Вечером мы с Фридой стояли перед одетым лесами и сеткой, однако производящим впечатление собором. Его реставрировали. Вечерний свет боролся с редкими гнездами, кое-где прилепившимися к орнаменту или порталам верхних окон. Но вот пала тьма, мгновенная и ледяная.
В Кёльне мои плечи с изрядным трудом пытались удерживать на месте шею и голову. На самом деле я еще кружила по шоссе, где задние фонари казались красными глазами, а передние резали сетчатку глаза лазерным мерцанием. Какое бессмысленное существование, думала я, страшась следующего дня. Ноги заледенели в слишком легких туфлях, к тому же я забыла взять из машины перчатки. Я была как будто приговорена мерзнуть под руководством Фриды в самых легендарных городах Европы. Видимо, по ее мнению, это и был ее сюжет нашего путешествия.
Тоска по Берлину, словно рыбья слизь, забила мне дыхательные пути и голову, мне даже казалось, что от нее противно воняет. Я и подумать не могла, что так будет. Ведь мы прожили там всего несколько месяцев. И все время говорили только об отъезде.
В кармане у Фриды зазвонил телефон. Она вздохнула, но на звонок не ответила.
— Почему ты не отвечаешь? — спросила я.
— Потому что ты боишься, что кто-то по моему ответу сможет определить наш маршрут. С тобой становится трудно иметь дело.