Бегущий по лезвию бритвы (сборник)
Шрифт:
— Кто это — Амалита? — спросил Джо.
— Это божество, которому был посвящен храм, — пояснила Мали. — Бог, которому возносили молитвы в Хельдскалле. Когда храм будет восстановлен, Глиммунг сможет снова воззвать к Амалите, как в прежние времена, до катастрофы. Победа Борели над Амалитой — временная, но очень важная. Мне это напоминает земную поэму Бертольда Брехта, она называлась «Утопленница». Сейчас попробую вспомнить… «И постепенно бог ее оставил; вначале ее руки, а затем и ноги, и все тело, и наконец она была…»
— Что это за божества? — спросил Джо. Он
— Я могу предоставить вам всю необходимую информацию.
— Вы не задумывались над тем, — спросила его Мали, — что Амалита может действовать руками Глиммунга, возрождая храм? Чтобы восстановить на планете веру в себя?
— Гм–м… — похоже, робот был уязвлен. Джо показалось, что у него внутри что–то жужжит и потрескивает от напряженной работы. — Видите ли, сэр, — сказал он наконец, — вы спрашивали о двух божествах.
Кстати, вы опять забыли сказать…
— Виллис, расскажите мне про Амалиту и Борель, — попросил Джо. — Как давно им поклоняются и где именно? Где появился этот культ?
— У меня есть брошюра, где все изложено подробно, — сказал робот. Он опустил руку в нагрудный карман и извлек оттуда пачку тонких листков. — Я написал это на досуге, — пояснил Виллис. — С вашего позволения, я буду заглядывать в текст, чтобы не напрягать память. Итак, вначале был Амалита. Один. Это было приблизительно пятьдесят тысяч земных лет назад. Затем в нем проснулась страсть. Но у него не было объекта страсти. Он любил, но ему некого было любить. Он ненавидел, но ему некого было ненавидеть.
— Ему было наплевать. Но ему не на кого было плевать, — подколола Мали. Ей было неинтересно.
— Так вот, я говорил о страсти, — продолжал робот. — Как известно, самая сладострастная форма сексуальной любви — это инцест, поскольку инцест — фундаментальное табу во всей Вселенной. Чем строже табу, тем сильнее искушение. Поэтому Амалита создал себе сестру — Борель. Другая запретная сторона половой любви — это любовь к воплощению зла, которое, если не вызывает любовь, становится объектом ненависти. И Амалита сделал свою сестру средоточием зла, и она начала уничтожать все, что он сотворил за много веков.
— В том числе Хельдскаллу, — пробормотала Мали.
— Да, леди, — согласился робот. — Итак, еще один мощный стимул половой любви — это любовь к более сильному созданию. И Амалита наделил свою сестру способностью уничтожать свои творения одно за другим; потом он пытался ей помешать, но она уже была сильнее его. К чему он и стремился. И наконец, последнее: предмет страсти принуждает любящего снисходить до своего уровня, где властвуют его законы, аморальные и жестокие. Вот с чем мы имеем дело при восстановлении Хельдскаллы. Каждый из вас должен будет спуститься в Водный Мир, где законы Амалиты не действуют. Даже сам Глиммунг неизбежно погрузится туда, где сильна власть Борели.
— Я полагал, что Глиммунг — божество, — произнес Джо. — Из–за его огромной силы.
— Божества не пролетают сквозь десять этажей, — заметил робот.
— Резонно, — признался Джо.
— Рассмотрим по пунктам, — предложил робот. — Начнем с бессмертия. Амалита и Борель бессмертны;
Глиммунг — нет. Второй критерий…
— Мы знаем остальные два критерия, — перебила Мали. — Неограниченная власть и неограниченное знание.
— Значит, вы читали мой памфлет, — сказал робот.
— Господи Иисусе, — произнесла Мали с уничтожающим ехидством.
— Вы упомянули Иисуса Христа, — заметил робот. — Это интересное божество, поскольку его власть ограничена, его знания также ограничены, и он мог умереть.
Он не удовлетворяет ни одному из критериев.
— Тогда как возникло христианство? — спросил Джо.
— Оно возникло, — пояснил охотно робот, — потому что Иисус беспокоился о других людях. «Беспокойство» — точный перевод греческого «агапе» и латинского «каритас». Иисус стоит с пустыми руками: он никого не может спасти, даже себя. И тем не менее своим беспокойством за других, любовью к другим он…
— Ладно, хватит. Дайте нам памфлет, — утомленно проговорила Мали. — Мы прочтем его, когда будет время. А сейчас мы собираемся спуститься под воду. Приготовьте наши акваланги, мистер Фернрайт вас об этом уже просил.
— Подобное божество есть и на Бете–Двенадцать, — продолжал робот, будто не слыша приказа. — Оно научилось умирать вместе с каждым существом на планете. Оно не могло умереть вместо других существ, но умирало вместе с ними. И потом, с рождением нового существа, снова возрождалось. Таким образом пережило бессчетное число смертей и воскрешений. Сравните его с Христом, который умер только однажды… Об этом тоже написано в моем памфлете. Там есть все.
— Все? Тогда, наверно, вы — Календа, — сказал Джо.
Робот пристально посмотрел на него.
— И ваш памфлет, — продолжал Джо, — это Книга Календ.
— Не совсем так, — произнес наконец робот.
— То есть? — резко переспросила Мали.
— То есть я построил свои памфлеты на Книге Календ.
— Почему? — спросил Джо.
Робот помялся, но затем ответил:
— Со временем я хотел бы стать писателем.
— Давайте наши акваланги, — бросила Мали с нарастающим раздражением.
Спор о Христе навел Джо на странную мысль.
— Беспокойство, — произнес он, повторяя термин робота. — Мне кажется, я понял, что вы имеете в виду.
Там, на Земле, со мною однажды случилась странная вещь. Так, мелкое происшествие. Я достал из буфета чашку, которой никогда и не пользовался, и обнаружил в ней мертвого паука. Должно быть, он умер от голода. Наверное, свалился в чашку и не смог оттуда выбраться. Но вот что интересно. Он свил на дне паутину. Когда я нашел его, мертвого, с жалкой, бесполезной паутиной, я понял, что он был обречен. Ни одна муха не попала бы в его сеть, даже если бы он ждал вечно. Он ждал, пока не умер. Он сделал все, что мог, но без толку. Я до сих пор думаю: понимал ли он бесполезность усилий? Знал ли, когда ткал паутину, что у него ничего не получится?