Белая голубка Кордовы

Рубина Дина Ильинична

— К сожалению, не могу, — подделывая тон собеседника, озабоченно проговорил он. — У меня очень больна тетя, я дежурю у ее постели.

— Фанни Захаровна, — так же дружелюбно отозвался голос в трубке, — в данный момент завершает вторую пару в университете. Тема лекции: «Исторический фон драматургии Лопе де Вега»… — два-три мгновения сукин сын наслаждался воцарившейся тишиной на другом конце провода, затем добавил:

— Не беспокойтесь, Захар Миронович, это буквально на полчаса.

Пропуск действительно ждал его на столе у дежурного, перед входом на лестницу. Такой великолепный дом, обложен таким

великолепным серым мрамором, а внутри такая скукотища…

Пока добирался, он прокрутил в голове целую пьесу диалогов на историческом фоне — что твой Лопе де Вега, Жука, — не сомневаясь, что беседа пойдет о Босоте, о его коллекции и надвигающемся отъезде. Возможно, и о близнеце «Венеры». Составил целый список ответов на вероятные вопросы, и был слегка взвинчен, но все же сквозняком не тянуло, нет…

— Я ненадолго, — зачем-то сказал он дежурному, забирая пропуск, и тот, сучий потрох, немедленно отозвался:

— Это уж как получится.

Потом он поднимался в старом, банально-подъездном лифте на четвертый этаж, долго шел безликими скучными коридорами, не встретив ни души, наконец, нашел нужный кабинет, постучал и вошел.

Комната показалась ему каким-то складом сейфов. Они стояли вдоль стен, на некоторых еще громоздились другие, поменьше. Стол Михаила Сергеевича — скучнейший канцелярский обшарпанный стол — был задвинут едва ли не к самой стене, так что сидящий за ним человек выглядел пленником. Михаил Сергеевич оказался рыхловатым тюхой, по виду — никаким не гэбэшником, скорее, младшим научным сотрудником в заштатной лаборатории. Он даже со стула не приподнялся, протянув руку Захару через стол, которым был зажат в углу.

— Присаживайтесь, — кивнул Михаил Сергеевич на один из стульев. Захар, помятуя о заднице Сереги Мануйлова, сожженной ипритом, сказал «благодарю», обошел указанный стул и сел на соседний. И сразу успокоился.

Затеялся бездарный и бессмысленный разговор — перебирание имен знакомых, забегаловок, в которых Захар бывал с друзьями, название его диплома, адрес, обстановка и посетители его с Андрюшей мастерской… Да-да, все вы знаете, все видите, и от судеб защиты нет, раздраженно думал он, стараясь сохранять на лице выражение участливого внимания. Отвечал охотно, подробно, абсолютно безинформативно, словно бы любуясь дурацкими мелочами. Такой вот я вдохновенный художник. Во что была одета — помню. Что говорила — простите, я же не журналист, мы художники, люди цвета, а не слов. Я, видите, и сам косноязычен… да и поддатые все мы были…

Вот-вот должен был возникнуть Босота со своей коллекцией (покартинно поименованной, если уж на то пошло?), своей австралийской фермой и назревающим отъездом… Но он не появлялся: ни он, ни Можар, ни туалетно-оружейный магнат Гнатюк… И это было странно, странно, невероятно… Вот откуда тянуло сквозняком…

Вдруг, посреди какой-то фразы, оборвав сам себя, Михаил Сергеевич взглянул на часы, снял трубку и, крутанув диск, проговорил совсем другим — собранным голосом:

— Павел Иванович, мы готовы.

И раза два угукнув, положил трубку.

И опять Захар шел — в сопровождении рыхлого мэнээса — по бесконечным пустым коридорам; поднялись они в лифте еще на этаж, опять шли… Ей-богу, не должен бы набирать вес уважаемый Михаил Сергеевич, при таких-то ежедневных прогулках.

Дошли до высоких двойных

дверей, которые открылись в комнату с несколькими столами. Из этой комнаты вела еще одна дверь, обитая коричневым дерматином, с табличкой — мелькнули перед глазами золотые буквы — зам?зав?чины? — не успел прочитать, но в голове пронеслось… — вот где, вот где должен всплыть Босота… по чинам и почет… — белобрысый секретарь вскочил из-за ближайшего стола, отворил дверь, простершись по косяку, будто полураспятый… Они вошли: впереди Михаил Сергеевич, Захар за его спиной. И в тишине кто-то проговорил:

— Хорошо… иди…

Михаил Сергеевич слегка попятился, обошел Захара, тихонько притворил дверь и сгинул. А впереди оказалась большая комната с гигантским столом буквой Т и рядом стульев. И совсем не за столом, а сбоку, у окна, в кожаном кресле сидел человек в мундире, лет семидесяти, с сильно побитым оспой лицом, заурядной лысиной… и незаурядными въедливыми глазами, из тех, что вроде никогда не прикрываются веками.

— Кордовин… — медленно проговорил он. — Подойди-ка ближе, парень…

И когда «парень» подошел, тот, не сводя с него своих неусыпных глаз, сказал как бы самому себе:

— Правда: одно лицо. Это ж надо… Аж мороз по коже. Будто Захар Мироныч с того света…

И подбородком кивнул на кресло напротив:

— Садись давай. Это ведь твоего деда кабинет… Вот тут он и застрелился.

И вмиг из головы Захара унеслись шелестящей лентой Босота — Можар — картины-аргентины… и в гулкой тишине остался только этот кабинет, с до сей минуты не остывшим выстрелом, и побитый оспой старый чекист.

— Вы знали деда? — отрывисто спросил Захар.

Тот усмехнулся:

— Знал! Твой дед меня из беспризорщины, из уголовщины вытащил, а мог за решетку отправить: я у него в парке на Крестовском на Первое мая бумажник вытянул. И попался. Он меня прямо за руку цапнул — реакция у мужика была поразительная: он и стрелял снайперски… Умный, резкий человек. Да, мог сдать меня куда надо, головой не кивнув; раздавить букашку — кто я был для него… А вот вытащил, что-то во мне увидел. Я сначала у него курьером бегал, потом шофером ездил, и все он меня учиться заставлял. — Генерал помедлил, потянулся к чашке на столе — такой уютной, в красный горох, — отпил чаю и сказал: — Это ж я его и предупредил, Захар, я… Услышал кое-что, когда заменял заболевшего шофера у самого… И не жалею, хотя тогда очень горевал, по Захару-то Миронычу, как по отцу горевал. Зато — доброе имя ему сберег и семье все добро сохранил. Так-то вот. А теперь в его кабинете сижу. Надеюсь скоро с миром отсюда уйти. Молодые подпирают, и правильно делают.

Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном спросил:

— Ты, говорят, копируешь хорошо?

Захар смешался и подумал — вот они, методы ведения допроса… Суховато ответил:

— Неплохо…

— Всё можешь скопировать?

— Практически всё.

— Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны наши замели одного художника — выдающийся был копировальщик, гений, можно сказать. В ходе следствия его спросили — мол, все ли можешь скопировать? Тот тоже: всё, — говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести — с помощью металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится. Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная — до волосяных волнистых линий… — Генерал сделал паузу и устало закончил: