Белая кровь Тавриды
Шрифт:
– Согласен, – глухо ответил Гадюкин.
– Глянь, Локоть, он – согласен! – хмыкнул Кулак. – Все вы, пока здесь, согласны, а как дойдет до дела… Или, может, ты считаешь, что мы не знаем твоих потайных думок? Еще как знаем! Вот ты сейчас размышляешь: соглашусь, мол, для видимости, а когда попаду на советскую территорию, так сразу же и сдамся НКВД! А коль добровольно сдамся, то Советы и простят. И проведу я таким-то макаром дураков немцев в два счета! Я правильно угадал твои мысли? Можешь даже ничего мне и не отвечать. Я и без того знаю, чем вы все дышите и что вы думаете. Много вас здесь перебывало! А потому мы всех вас видим насквозь! И ваши думки нам известны!
Кулак умолк, примостился на подоконник
– Перед тем как отправлять тебя в советские тылы, – сказал Локоть, – мы возьмем с тебя подписку о сотрудничестве. И еще ты дашь устное согласие сотрудничать с Германией, а мы снимем его на кинокамеру. Чтобы у тебя, значит, не возникало никаких иллюзий насчет того, что НКВД тебя примет, обнимет и простит. Предательство энкaвэдэшники не прощают. Сам, наверное, слышал…
– А и это еще не все, – проговорил Кулак. – Недавно в Красной армии появилась одна интересная контора… Называется – СМЕРШ. Что означает смерть шпионам. Слышал о такой?
– Нет, – сказал Гадюкин.
– А это и не важно – слышал ты или не слышал, – махнул рукой Кулак. – Главное, что она есть. Смерть шпионам! То есть они там будут бороться с вашим братом шпионом и диверсантом. Как бороться? Расстреливать на месте без суда и следствия. Сталин так и сказал – никакой пощады! Так что оставь свои думки насчет братских объятий в НКВД. Не будет тебе никаких объятий и никакого прощения.
Сообщение о неведомой Гадюкину службе, название которой СМЕРШ, произвело на Ивана должное впечатление. Можно даже сказать – угнетающее впечатление. Конечно, вполне могло статься, что эти двое – Кулак и Локоть – лгали, чтобы запугать Гадюкина. А если не лгали? Тогда получается, что действительно – нет Гадюкину никакого возврата. Даже если бы он того и хотел. Но что ж поделать… Жизнь у человека и в самом деле одна. И не желает он, Иван Гадюкин, умирать по собственной воле. Он хочет жить. Кто может его осудить за это? Только он сам себя. А он не желает себя судить. Он хочет жить.
Глава 6
Ивана Гадюкина зачислили в отряд диверсантов. Теперь он был уже не пленным, а курсантом. Его одели в форму немецкого солдата – разумеется, без каких-то знаков отличия. Вместе с ним курсантами стали и другие пленные. Правда, не все, а чуть больше половины из числа тех, кого привезли из лагеря. Куда подевались остальные, Гадюкин не знал, да его это и не интересовало.
Жили все курсанты в том же самом помещении с нарами, куда их поместили в первую ночь. Вернее сказать, ночевали, да и то не всякую ночь. Потому что все дни и большая часть ночей были заняты учебой. Курсантов обучали взрывному делу, учили обращаться с рацией, действовать ножом, стрелять в любых условиях и из любого положения и многим другим шпионским премудростям. Конечно, большую часть всех этих наук курсанты, так или иначе, знали и без того. Как-никак все они в недалеком прошлом были солдатами, воевали. Но тут их готовили не к атакам и не к окопным сражениям, а натаскивали на совсем другие дела. Ну а где другое дело – там и своя особая специфика.
Отдельным пунктом учебной программы было обучение умению обращаться с различными ядами. Здесь, конечно, также были свои хитрости, тонкости и премудрости. Учили и другим хитрым наукам – всего вот так запросто и не перечислишь.
Диверсантская школа находилась в румынском городе Констанца. Можно сказать, что Иван Гадюкин с самого начала правильно определил место своего пребывания. Тут тебе и теплый климат, и море, и прочие условные радости курортного морского побережья.
Впрочем, никаких конкретных удовольствий от своего пребывания в Констанце курсанты не испытывали. Что с того, что здесь – море и курорты? Все равно их не выпускали за пределы учебного центра. Хотя многие курсанты о том и намекали, и просили у начальства открытым текстом. Но получали неизменный ответ: диверсантские курсы – ускоренные, впереди предстоит сложная работа, а потому не время разгуливать по пляжам и прочим увеселительным местам.
Единственное удовольствие, которое изредка позволялось курсантам, – это выпивка. Да и то нечасто и не сказать чтобы в больших количествах. А так – лишь от случая к случаю и в умеренных дозах. А потому от такой выпивки и радости-то особой не было. Но от нее не отказывались, потому что – чем еще можно было скрасить однообразное существование и унять постоянные тревожные думы?
А думы были. Тяжкие, гнетущие, выматывающие душу, не дающие по ночам спать, вызывающие озлобление непонятно к кому и по какому поводу… Никто не говорил курсантам конкретно, что их ожидает в недалеком будущем. Намекали лишь, что они должны быть готовы к выполнению задания в любой час и миг. А вот какого именно задания, в какой стороне и местности – того им никто не говорил.
И это угнетало пуще всего. Неизвестность – она всегда угнетает.
В один из таких вечеров, когда курсанты сидели в своей казарме и, разбившись на мелкие компании, пили спиртное или просто лежали на нарах и курили, уставившись в потолок, к Ивану Гадюкину подошел один из курсантов по прозвищу Петля.
В диверсантской школе никто не называл друг друга по именам, а лишь по прозвищам. Таков был приказ – накрепко забыть не только настоящие имена друг друга, но и, если удастся, даже свое собственное имя. Большинство и позабыли или старательно делали вид, что позабыли. Все называли друг друга только по прозвищам: и курсанты – друг друга и начальство – курсантов. У самого Ивана Гадюкина прозвище было Змея. Как говорится, по существу.
– Лежишь? – спросил Петля у Гадюкина.
Гадюкин покосился на Петлю и ничего не ответил, потому что вопрос был риторическим. Да, он лежал, поместив на спинку нар ноги, обутые в немецкие солдатские сапоги, курил и думал. А можно сказать, что и не думал. Потому что все думы уже были передуманы, а возвращаться к ним раз за разом было тошно и маетно.
– Может, выпьем? – спросил Петля. – У меня при себе имеется… Вот, видал! – Он вытащил из кармана причудливой формы бутылку из темного стекла. – Видал? Должно быть, какая-нибудь заморская гадость, но куда деваться? Настоящей русской водки здесь не сыщешь. Приходится привыкать ко всякой дряни. Ну так тебе налить?
– Наливай, – подумав, сказал Гадюкин, садясь на нарах. – В принципе, мне все равно – пить или не пить…
– Маешься? – прищурился Петля. – Вот и я тоже маюсь. Да что поделаешь? Впряглись в ярмо – значит, надо тянуть. А то ведь спровадят на живодерню. У них это быстро…
Гадюкин на это ничего не сказал. Выпили.
– А закусывать это безобразие полагается шоколадом, – сказал Петля. – Вот он, шоколад. С немецкими буквами на обертке. Ну, не паскудство ли – вся эта европейская культура? То ли дело наша родимая горькая! Да квашеная капустка к ней в придачу! Эх!
Выпили еще по одной. Гадюкин раздраженно повертел в руках шоколадку и отшвырнул ее в сторону.
– Вот и я такого же мнения обо всем этом деле, – смутно выразился Петля. – А как подумаю, что, может, нынешней же ночью предстоит отправляться на какое-то задание – будь оно неладно, – так и вообще… Хоть пулю себе в лоб пускай!
– Ну, так и не отправляйся, – равнодушно произнес Гадюкин. – Откажись. И получишь свою пулю, коль уж ты ее так желаешь.
– Ну да, ну да… – с прежней, подспудно раздражающей Гадюкина неопределенностью произнес Петля. – Откажись… Сказать-то оно легко, да вот сделать – трудно. Тут, знаешь ли, надо действовать похитрее… Половчее тут надо быть – вот как я считаю…