Белая ночь
Шрифт:
Так ничего путного она и не придумала, пошла домой и долго смотрела в большое зеркало на свои ножки-спичечки в белых носочках.
И не нашла ничего лучшего, как признать — да, тля. Моль. Потом подумала и решила, что в Париже это было бы даже ничего, очень аристократично. Флора де ля Моль.
Она была молодчина. Не придавала значения такой мелочи, как окружающая ее реальность.
Читала свои книжки с тайным желанием испытать за героев все прелести любви. Это уже случилось с ней однажды. И мир подернулся дымкой.
Первым среди мужчин, поселивших в ее душе смятение, стал Атос. Дальше везло
Андрею она изменила с Гамлетом.
Но, чуть повзрослев, научилась смотреть в корень. И однажды влюбилась не на шутку. Все, что с ней было раньше, показалось ей детским садом.
Она как раз вернулась в Ленинград из эвакуации. Ей было восемнадцать. Она шла по родному городу и была счастлива от встречи с ним.
И вдруг ее взору предстал Исаакий. Конечно, она видела его до войны. Но сейчас он просто сразил ее своей монументальной красотой.
И она полюбила. Конечно, не Исаакиевский собор. А его создателя, Огюста Монферрана.
Именно ему и досталась весна ее чувств.
Флора жила абсолютно полноценной жизнью.
И даже ходила на свидания. По пятницам, в четыре, она стояла у подножия собора и обнимала его толстые колонны, наслаждаясь мощью замысла. В субботу, в двенадцать, она приходила в читальный зал театральной библиотеки и методично перерисовывала портрет Огюста через кальку.
У нее были приятельницы. Подругами она их не считала только потому, что, по ее представлениям, подругам надо было рассказывать о себе какие-то тайны. А тайны у Флоры были весьма своеобразные. Она отдавала себе в этом отчет. И это свидетельствовало о том, что она пребывает в трезвом уме и в ясном сознании.
Вернувшись из эвакуации в Ленинград, она легко поступила в педагогический институт на учителя русского и литературы. Другого пути она и не искала. Мама всю жизнь проработала учителем географии в школе. Правда, школы тогда были раздельные. И мама несла вечное в женском царстве. Но Флоре казалось, что если Она любит читать, то любовь эту уж как-нибудь сможет передать подрастающему поколению.
Но педагогическая практика сурово показала, что учителя литературы Флоры Алексеевны в будущем не запланировано. Оказалось, что дети это враги. Или даже хищные звери, что еще хуже, потому что в плен они не берут. Их цель загнать и съесть. Когда она поворачивалась к классу спиной, ей становилось страшно, как в дремучих ночных джунглях. Когда она поворачивалась к нему лицом, ей казалось, что она голая, иначе чего это они так на нее смотрят и смеются в кулак.
Она навсегда запомнила небесные глаза ученика по фамилии Кучерук, который сидел на первой парте и, подперев щеку рукой, с невинным взглядом ждал, когда же она отодвинет стул, привязанный за ниточку к зажатой между партами хлопушке. Когда Флоре показалось, что ей оторвало ноги, Кучерук даже не сморгнул.
С горем пополам сдав зачет по педагогике, она уже понимала, что придется подыскать себе какую-нибудь мирную альтернативу. А вот с этим проблем не было никаких. Возвращаясь из института, она, подавленная
Но теперь она понимала, что это чистая формальность. Она вольна была получать свое личное высшее образование. Ведь перед ней открылись закрома Публичной библиотеки, куда далеко не каждый человек даже при желании мог попасть. И ей ужасно приятно было осознавать, что случайных читателей здесь нет. Есть только те, кто в ближайшее время собирается что-то открыть, написать, преподать или защитить. Просто храм… А она — жрица. И тут ее фантазиям не было предела. В них все сходилось. Даже то, что жрица должна быть неприкасаемой.
Весталка публичного дома — так, в порывах самоиронии, она именовала свою должность.
В закрытых хранилищах она натыкалась на такие книги, о существовании которых послевоенные советские интеллигенты даже не подозревали. Листала расшифровки пророчеств Нострадамуса, наткнулась на пожелтевшую, ветхую рукопись с откровениями Распутина и, расширив от изумления глаза, читала то с начала, то с конца Даниила Андреева. Здесь она частенько задерживалась на пару часов после официального окончания рабочего дня. Отсутствие мужчины в своей жизни она считала теперь мистическим жертвоприношением храму науки. Это была ее плата за секретное знание.
Впрочем, никто и никогда не пытался посягнуть на ее пресловутую «честь», которой сама она к этому возрасту особенно не дорожила.
Заумные взгляды читателей не останавливались на ней дольше, чем на секунду, необходимую для того, чтобы понять, что она говорит: «Распишитесь» или «Спецхран».
Когда она выходила из читального зала, спускалась по лестнице и доходила до курилки, она видела их всех, сконцентрировавшихся в одном месте и говорящих каждый о своем. Лысины и седые бороды, очки и клетчатые пиджаки. Мужчины. Умные, светлые головы, двигающие куда-то советскую науку и искусство. Интеллигенты.
Состоявшиеся. Выбирай любого.
И она выбирала. Достаточно регулярно. Привыкла уже подмечать среди них кого-нибудь, кого бы взяла к себе домой, упади он посреди улицы с переломом ноги. Или еще лучше, найди она его под забором в абсолютном беспамятстве.
Но в Ленинском читальном, зале они почему-то ног не ломали и в беспамятство не впадали. А как было бы хорошо, думала она иногда. Как было бы хорошо…
На тех, кто в беспамятстве валялся в подворотне ее собственного дома, привыкла внимания не обращать. Не тот контингент. А ведь кто знает, может быть, и зря…
В книгах, которые она любила в юности, женщины яростно оберегали свою честь. До двадцати пяти Флора им искренне сопереживала.
Ближе к тридцати неожиданно для себя стала болеть за противоположную команду.
Она так горячо любила книжных героев, что в жизни всегда была на стороне мужчин. Когда они вместе с Марианной с утра развозили тележку с книгами по фондам. Флора всегда молча страдала. Марианна говорила, что все мужики сволочи. А Флора чувствовала, что это не так. Вот только не знала, как об этом сообщить соратнице.