Белеет парус одинокий. Хуторок в степи
Шрифт:
Петя с удивлением смотрел на Гаврика, стараясь понять, шутит он или говорит серьезно. Но у Гаврика было такое деловое выражение лица, что сомневаться не приходилось.
– Конечно, могу, – сказал Петя, пожав плечами.
– А где ты возьмешь деньги на марку? – пытливо спросил Гаврик.
– Ну, вот еще! Мы же будем посылать письма тете! Словом, это не вопрос.
– А то я тебе могу дать русский двугривенный на марку, ты его там поменяешь на ихние деньги.
Петя усмехнулся.
– Ты, брат, не строй из себя барина, – строго сказал Гаврик. – И помни, что это дело… как бы тебе объяснить… – Он хотел сказать: «партийное», но не сказал. Другого же подходящего слова подобрать не смог и лишь многозначительно покачал перед Петиным носом пальцем, запачканным типографской краской.
– Понимаю, – серьезно кивнул головой Петя.
– Это к тебе личная просьба Терентия, – после некоторого молчания сказал Гаврик, как бы желая объяснить всю важность поручения. – Понял?
– Понял, – сказал Петя.
Тогда, еще раз осмотревшись по сторонам, Гаврик вынул из кармана письмо, завернутое в газетную бумагу, чтобы не запачкалось.
– Куда же я его спрячу?
– А вот сюда.
Гаврик снял с Петиной головы матросскую шапку и бережно засунул письмо за подкладку, не застроченную с одной стороны.
Петя уже собирался ругнуть дядю Федю, так небрежно пошившего шапку, но в это время раздался очень густой и очень длинный пароходный гудок, почти на целую минуту заглушивший все разнообразные звуки порта. Когда же он вдруг, как отрезанный, прекратился и как бы улетел через весь город далеко в степь, а затем раздался снова, но уже на этот раз совсем короткий, как точка в конце длинного предложения, Петя увидел, что по трапу на пароход поднимаются пассажиры.
Гаврик быстро надел на голову Пети шапку, расправил георгиевские ленты, и мальчики побежали назад к пароходу.
– Имей в виду, – торопливо говорил Гаврик на бегу, – если засыпешься и тебя будут спрашивать, скажи, что ты его нашел, а лучше всего успей мелко порвать и выбросить, хотя в нем ничего особенного не написано. Так что ты не дрейфь.
– Понимаю, понимаю, – отвечал Петя прыгающим голосом.
– Петя!.. Петька!.. Петечка!.. – в три голоса кричали Василий Петрович, Павлик и тетя, выражая разные оттенки ужаса и бегая возле альпийских мешков и альпийского саквояжа.
– Отвратительный мальчишка! – кипятился отец. – Ты доведешь меня до белого каления!
– Где ты пропадал? Разве так можно? Уже первый гудок, а тебя нигде нет… А его, вообразите себе, нет, нигде нет! – взволнованно говорила тетя, обращаясь то к Пете, то к другим пассажирам, которых уже съехалось довольно много.
– Мы чуть без тебя не уехали! – вопил Павлик на всю пристань.
Итальянский матрос подхватил их вещи. Они пошли вверх по сходне, над таинственной щелью между бортом парохода и причалом, где глубоко внизу сумрачно светилась зеленая вода с прозрачным мешочком маленькой медузы.
Помощник капитана, итальянец, отобрал у Василия Петровича билеты, а русский пограничный офицер – паспорт, причем Петя совершенно ясно заметил, как он с нескрываемым подозрением осмотрел его матросскую шапку.
По очереди, споткнувшись о высокий медный порог, Василий Петрович, Павлик и Петя спустились по крутому трапу в недра парохода, где в дневных потемках коридоров слабо горели электрические лампочки, а под кокосовыми матами и пробковыми половиками явно чувствовался довольно сильный наклон корабля, одним бортом пришвартованного к пристали. Пожилая горничная-итальянка щелкнула ключом, и матрос втащил багаж в тесную каюту с круглым иллюминатором, над которым по слишком низкому бело-кремовому потолку маленьким зеркальным ручейком играло отражение моря.
Пока, толкаясь спинами, раскладывали по сеткам дорожные мешки и общими усилиями запихивали альпийский саквояж куда-то наверх, раздался второй гудок – один длинный и два отрывистых, коротких.
Когда, путаясь в коридорах и продолжая больно спотыкаться о высокие пороги, выбрались по трапу наверх, на какую-то палубу, паровые лебедки уже не грохотали, стрелы кранов не вертелись, лишь в солнечной тишине откуда-то слышалось напряженное сипенье пара.
Тетя и Гаврик стояли внизу на мостовой, в небольшой толпе провожающих. Увидев Петю, Гаврик исподтишка показал ему кулак и подмигнул. Петя очень хорошо понял своего друга. Как бы случайно он поправил на голове матросскую шапку и крикнул:
– Не забудь повторить, что я тебе задал!
– Я помню! – закричал в ответ Гаврик, прикладывая ладони ко рту. – Хик, хэк, хок! Эйюс! Эйюс! Эй! Скажешь – нет?
– Правильно!
– А ты думал!
– Имей в виду: приеду – буду гонять по всему курсу!
Наступила мучительная длинная пауза перед третьим гудком, когда ни пассажиры на палубах, ни провожающие на пристани не знают, что им делать. Тетя рылась в сумочке, доставая платок, чтобы в любую минуту начать им махать. Гаврик не сводил глаз с Петиной шапки.
– Идите домой, что вы будете здесь стоять. – говорил Василий Петрович тете, наклоняясь над поручнями.
– Что? Что? – спрашивала тетя, прикладывая ладони к ушам.
– Я говорю – идите уже домой! – кричал Василий Петрович.
Но тетя так энергично мотала шляпкой, как будто самый главный и самый священный долг ее жизни состоял именно в том, чтобы, несмотря ни на что, лично присутствовать до конца при отплытии парохода.
– Курочка моя, – сквозь слезы кричала она своему любимцу Павлику, тебе не будет холодно в открытом море? Может быть, ты наденешь пальто?
Но Павлик только с досадой морщился и независимо отходил в сторону, чтобы пассажиры не подумали, будто именно он и есть «курочка моя».
– Надень шерстяные чулочки! – не унималась тетя.
И Павлику опять приходилось делать вид, что это не имеет к нему никакого отношения, хотя втайне его сердце ныло от горечи разлуки с дорогой тетечкой.
Но вот, как бы разорвав в клочья воздух над пароходом, раздался третий гудок. Уезжающие и провожающие с облегчением замахали платками, шляпами и зонтиками. Но они поторопились: пароход все еще не трогался с места.