Белое, черное, алое…
Шрифт:
— Добрый ты… Мог бы и промолчать. Ну, поехали.
Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано.
Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.
Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной
— Помогите ветерану афганской войны…
Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:
— Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать — дело нехитрое, и без ноги можно.
Ветеран выпрямился и прошипел:
— Да пошел ты… — и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.
— Вот, — прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, — не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.
— Неужели это русская душа такая? — поддакнула я. — Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: «Люди добрые, подайте!» А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: «Ведь на водку просишь». Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: «Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит — вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!» И что ты думаешь — ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.
Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх.
Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:
— Дай сто рублей!
Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.
— Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.
— Ну и?..
— Чего «и»? Как-то не рассчитала, задавили ее…
— Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.
— Ага, значит, вот
— Господи, все-то ты знаешь.
— Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила…
— Что, правда? — у меня сразу заныло сердце.
А ведь Гошка мне про это не говорил. Да он вообще меня бережет и про отца в разговорах со мной даже не упоминает, обходит эту тему.
— Да не расстраивайтесь вы так! Я народу сказал: не судите поверхностно, я лично знаю, что она ребенка в школу возит и забирает оттуда…
Грохот в квартире стоял такой, что с лестничной площадки было слышно.
Открыв дверь, я поняла, в чем дело: больной и доктор носились друг за другом по квартире, топоча, как слоны, и теряя тапочки.
— Что, уже полегче? — спросила я, когда ребенок выбежал на звук открываемой двери.
Он скорчил трагическую мину и без слов показал на замотанное горло, но не выдержал, засмеялся и понесся обратно. Вышел Сашка и взял у меня пальто.
— Ну что, может, его не везти к бабушке? Познакомься, это мой коллега Леня Кораблев.
— Очень приятно, проходите пожалуйста. Александр, — он протянул Лене руку.
— Маш, я бы все-таки завтра его в школу не пускал. Так что смотри. Ну, я побежал, до вечера! С вами я еще увижусь? — обратился он к Кораблеву.
— Не исключено…
Ленечка стоял перед зеркалом и приглаживал поредевшие на макушке волосы.
— Проходи, Леня.
Я машинально отметила, что мой бывший муж фиг бы ушел на работу, когда в доме посторонний мужчина, а если бы все-таки пришлось уйти, наверняка понатыкал бы всюду микрофонов, чтобы потом установить, чем я тут без него занималась. Да чего там микрофоны, он сушилку для посуды каждый раз исследовал — если там две чашки или, не дай Бог, две рюмки: «Кто был?! Кого угощала?!»
Вытащив из сумки кассету с записью следственных действий по Пруткину, я показала Лене, куда идти.
— А это что, вы домой кассету пруткинскую взяли? Вот женщины всегда так: работу тащат домой, а дом — на работу…
— Хватит брюзжать. Я хоть дома посмотрю ее спокойно, у нас в конторе видика нету, не тащиться же в городскую. Иди мой руки, я грею обед. Кроличек, — позвала я сына, — ты ел что-нибудь?
Он высунулся из комнаты и кивнул головой, демонстрируя, что из-за тяжкой болезни говорить не может.
— А сейчас есть хочешь?
Голова помоталась отрицательно.
— Как-как вы его зовете? — Из ванной, вытирая руки носовым платком, вышел Кораблев. — Кроликом?
Из комнаты донесся тихий голос не выдержавшего ребенка:
— Кроличек, цыпленочек, хрюндичек, поросеночек, котичек, песичек, крокодильчик… Мне только «хрюндик» не нравится, а остальное ничего…
— Понятно: кроль, курица, свинья, кот, пес… Что там еще? Как же можно так дитя обзывать?