Белое Пламя
Шрифт:
Тут его облик неуловимо изменился мысленно произнесенным заклятием, и проявилось почти то же лицо, но другое, и на шесть лет моложе. Отняв меч от горла мужчины, юноша отступил на шаг. Яков пораженно выдохнул:
– Г-грань и Купол! Быть не может… Глазам не верю…
– Да уж поверь.
Яков назвал его тем же именем, что и мать при первой встрече.
– Ты ли это? – поразился мужчина.
– Возможно, когда-то меня звали так. – Неуверенность и горечь прозвучали в словах волшебника, впрочем, быстро сменившись обжигающей яростью. – Но ни ты, ни кто другой отныне не
Яков смог только кивнуть, окончательно потеряв дар речи. Карина молча смотрела, ни во что не вмешиваясь. Ален повернулся к матери.
– Мне надо руку залечить и отдохнуть – я в Мариковке умертвие извел и не восстановился до сих пор. Так что я наверх. А вы тут поговорите…
Ален повернулся и пошел в сторону лестницы, стараясь не показывать, как сильно его шатает. Едва сдержанный приступ звериной ярости вымотал юношу окончательно. Впадая в гнев, он не мог успокоиться, не попробовав крови, и благодарил богов, что в этот раз удалось сдержаться. Он не стал говорить о том, что меч, порезавший руку, недавно отрубил голову нежити, после чего не был продезинфицирован.
– Ал, может, лучше в своей комнате ляжешь? – спросила мать.
– Не, мамуль, я лучше наверх, – отмахнулся парень.
Он дошел до койки и тут же рухнул сверху на одеяло, не раздеваясь. Уснул почти мгновенно, едва успев шепнуть слова заживления и восстановления.
Пока Ален спал тяжелым беспокойным сном, между мужем и женой состоялся обстоятельный разговор.
Яков был уверен, что его пасынок не в себе. Карина отвечала, что она не слепая и все прекрасно видит. Просто ее старшему ребенку нужно было время, чтобы прийти в себя, распрощавшись с войной. А еще немного поведала о том, что Ален рассказывал ей о войне.
– Там было страшно, Яш. Так страшно, как никто из нас и представить не может. И этот страх шесть лет длился. О сотне Грифона слышали все мы. Легендарная сотня, самые лютые, самые сильные. Их боялись и свои, и чужие… – говорила Карина, убеждая мужа.
Яков молчал, не глядя на жену.
– Хорошо, – в конце концов кивнул он. – Я помогу чем смогу и как смогу.
– Ты, главное, не препятствуй, Яш, – попросила Карина.
На этом разговор они закончили. Карина уложила спать маленькую Яночку. А Яков еще долго сидел и смотрел в никуда, размышляя о том, сколько же еще таких страшных, кровавых осколков войны разбросано по миру. Их считают героями. На самом деле, они – изгои…
Ален не вставал семь дней. Его сжигала жестокая лихорадка. Царапина на шее воспалилась и нестерпимо болела. То же было и с рукой.
– У меня же иммунитет… – стонал в горячечном бреду маг. – Иммунитет… я не могу заразиться… я не могу болеть… иммунитет…
Но он осознавал: огромной затраты энергии потребовало лечение маленькой Лики. Почти все силы ушли на медленное и филигранное удаление опухоли, прораставшей внутрь печени девочки. На умертвие сил просто не хватило. Ален чудом победил в том поединке. Обессиленный, он не смог до конца сдержать заразу смерти. Его тело ослабло и поддавалось страшному проклятию мертвой магии.
Раздев слабо сопротивляющегося сына, чтобы сбить жар, Карина расплакалась. Жуткие шрамы, которыми было иссечено все его тело, стали наименьшей причиной ее слез. Весь живот представлял собой один сплошной шрам, как будто его собирали по кускам – кривые белесые швы и неровно сросшиеся мышцы. Страшнее всех шрамов была татуировка на плече – бело-серебристый грифон в кольце светился, обведенный угольно-черными линиями. К татуировке невозможно было прикоснуться, не причинив Алену невыносимой боли.
Карина плакала навзрыд и не могла успокоиться всю ночь, увидев на теле сына следы изменения генетического кода и полного переформирования. Это было ужасно. Он был искалечен навсегда. Полное переформирование без ущерба (вернее, относительно без ущерба) для живого существа можно было проводить только в утробе матери до двадцати недель. Если ту же операцию сделать взрослому человеку или неоформившемуся подростку… получается Ален.
И хотя переформирование было запрещено, к нему все же нередко прибегали.
– Иммунитет… – шептал в бреду волшебник, а вирус смерти выгрызал изнутри его тело.
На восьмой день, едва начало светать, Ален вышел из дома. Бледный и сильно отощавший, он добрел до колодца, с трудом набрал ведро ледяной воды. Кое-как умывшись, он тщательно, морщась от боли, то и дело поминая демоническую Когорту и посылая божественный Купол за Грань, промыл царапину на шее и рану на руке. Прошептав заклятие слабым, срывающимся голосом, он провел пальцем сначала по царапине, потом по ране. Обе стали черными и будто обгоревшими. Но воспаление при этом сошло.
Старый пес, заскулив, вылез из своей будки и ткнулся хозяину в колени.
Не в силах больше ничего делать, Ален сел на землю, привалился спиной к стоящей у колодца бочке и смотрел в светлеющее небо. Рука сама собой нащупала свирель. Чистая мелодия полилась над двором и домом.
Музыка взывала к небу. Она ни о чем не просила, только пела о небе, его красоте, вплетая в себя зарождающийся свет, дыхание утреннего ветерка, тихую песню жаворонка…
От музыки сводило сердце в груди, хотелось смеяться и плакать одновременно. Музыка была величественной и нежной, она звала в неведомую даль, повелевая любить и защищать свой мир, такой огромный и маленький. И все едино было под этим огромным неповторимым небом…
Яков проснулся. Прижавшись к нему, с широко открытыми глазами лежала Карина, не смея дышать.
Солнце всходило над миром, и музыка достигла пика своего величия. Когда желтый диск светила оторвался от кромки горизонта, мелодия пошла на убыль и постепенно совсем затихла.
Муж и жена переглянулись.
Яков еле слышно шепнул прежнее имя волшебника.
Карина кивнула и, выскользнув из объятий мужа, поднялась с постели. Начинался новый день, было много дел, и во дворе находился едва оправившийся от тяжелой болезни ее вернувшийся из пасти Кошмара сын.