Белое золото, черная смерть
Шрифт:
— А куда побежала женщина? — спросил Могильщик.
— Я не смотрел, — признался Лобой.
— Какая она из себя?
— Не обратил внимания. Большая, сильная…
Они отпустили его. Был уже пятый час утра. Детективы приехали в участок усталые, злые и ничего так и не выяснившие. Лейтенант Андерсон сказал, что у него никаких новостей нет. Телефон Дика прослушивался, но никто не звонил.
— Лучше бы мы поговорили с таксистом, который вез троих белых в Бруклин, чем тратить время на Лобоя, — буркнул Могильщик.
— Не корите себя понапрасну, — сказал лейтенант. — Идите лучше домой и отоспитесь.
Он и сам имел бледный вид. Ночь выдалась жаркая — как-никак День, точнее, ночь, независимости, когда в преступлениях больших
Ему осточертела преступность, ему обрыдли и полицейские, и воры, ему надоел Гарлем и его цветные обитатели. Лейтенант хорошо относился к цветным — они, в конце концов, не виноваты, что родились цветными. Он был привязан к своим асам-детективам: без Гробовщика и Могильщика он был как без рук. От них зависела его карьера. Лейтенант был в участке вторым после капитана и главным, когда капитан не дежурил. Без Гробовщика и Могильщика лейтенанту было бы не справиться с ночной сменой. Гарлем был крутым местом, и, чтобы хоть как-то справляться с уголовным элементом, нужно было вести себя круче, чем преступники. Андерсон понимал, почему гарлемцы так круты, грубы и озлоблены. Наверное, и он сам вел бы себя также, окажись он на их месте. Он понимал все беды сегрегации. Он сочувствовал цветным в его участке, во-первых, и вообще всем цветным, во-вторых. Но сейчас они все ему обрыдли. Андерсон хотел только одного: поскорее попасть в свой тихий уютный дом в Квинсе, поцеловать свою белую супругу, поглядеть на своих белых детей, а потом лечь в постель на белые простыни и заснуть.
Поэтому, когда зазвонил телефон и развеселый голос пропел: «Там, где растут кукуруза и хло-опок!» — Андерсон полиловел от злости, рявкнул:
— Ступай в цирк, клоун, — и бросил трубку.
Детективы понимающе улыбнулись. Они не слышали голоса, но догадались, что позвонил какой-то псих.
— Со временем привыкнете, — пообещал лейтенанту Могильщик.
— Сильно сомневаюсь, — проскрежетал тот.
Гробовщик и Могильщик отправились по домам. Они жили на одной улице в Астории, Лонг-Айленд, и ездили на работу и обратно в одной из своих личных машин.
Служебную машину, потрепанный черный седан с форсированным двигателем, они держали в гараже участка. Но сегодня, когда они хотели поставить ее в гараж, оказалось, что машину украли.
— Приятная неожиданность, — сказал Гробовщик.
— Я скажу тебе одно, — отозвался Могильщик. — Я и не подумаю заявлять об этом.
— Совершенно незачем, — согласился Гробовщик.
Глава 8
На следующее утро в восемь часов грузовик с открытой платформой остановился на Седьмой авеню.
Там раньше был универмаг, но теперь у дома появился новый арендатор и затеял переоборудование, оградив место высоким дощатым забором.
Это вызвало в округе немалые пересуды. Одни говорили, что на месте магазина будет бар, другие — ночной клуб. Но «Маленький рай» был совсем рядом, и потому знающие Люди исключили такой вариант. Кто-то сказал, что здесь самое место для парикмахерской или даже кегельбана. Нашлись болваны, предположившие, что это очередное похоронное бюро, как будто их и так в Гарлеме не было на каждом шагу. Люди информированные заявляли, что видели, как ночью в здание ввозили офисную мебель, и что здесь будет штаб-квартира гарлемского филиала республиканской партии. Но самые главные авторитеты сообщили, что великий баскетболист Уилт Чемберлен, купивший кабаре Смолла, откроет здесь банк, чтобы было где хранить деньги, хлынувшие к нему рекой.
Когда рабочие стали убирать ограждение, собралась небольшая толпа. Когда же они закончили, толпа запрудила улицу. Гарлемцы, большие и маленькие, молодые и старые, сильные и слабые, калеки и слепцы, мужчины и женщины, глазели разинув рты.
— Ну и ну! — воскликнул толстяк парикмахер из салона на этой же улице, выражая вслух то, что думали все вокруг. — Надо же такое придумать!
Удивляться
Огромная витрина была украшена яркими плакатами-картинками. На одних чернокожие в комбинезонах, напоминавших костюмы из итальянского магазина, грациозно склонялись над кустами, на которых росли большие вафельные конусы с мороженым. Чернокожие молодцы сияли белозубыми улыбками. На других чернокожие, одетые в том же итальянском стиле, окучивали кукурузу — казалось, впрочем, что они танцуют кекуок. Их головы были подняты к небу, рты открыты: они явно пели спиричуэл. Была там картинка, изображавшая развеселый отдых после тяжелого трудового дня. Чернокожие лихо отплясывали твист перед аккуратным рядом коттеджей. Чресла изгибались, отбрасывая причудливые тени, зубы сверкали в лучах закатного солнца. Чернокожий в полосатом пиджаке играл на банджо. Старики одобрительно взирали на пляску, хлопая в ладоши и качая опрятными белыми головами. На другом плакате высокий белый, с гривой белых волос, белыми усами, белой эспаньолкой, в черном костюме и с черным галстуком-шнурком, излучая розовым лицом братскую любовь, раздавал стоявшим шеренгой и радостно ухмылявшимся чернокожим банкноты из толстенной пачки. Надпись внизу гласила: «Зарплата — раз в неделю». Были там плакатики поменьше, изображавшие продукты питания и гигантов животных с соответствующими надписями: «Цыплята-великаны», «Молочные поросятки», «Ямс — вам-с!», «Папашино жаркое на вертеле, мамашино рагу», «Кукурузное виски», «Пахта», «Всем патокам патока», «Овсянка-кормилица».
Этот праздник обильной пищи, веселья и высоких заработков перебивался фотомонтажом «Несчастная Африка». Голод в Конго, племенные войны, грех, пороки, болезни выглядели еще кошмарнее на фоне подборки «Счастливый Юг», где упитанные улыбающиеся чернокожие сидели за столами, которые ломились от еды, или разъезжали в автомобилях размером с добрый пульмановский вагон. Черные дети учились в ультрасовременных школах со стадионами и бассейнами, пожилые чернокожие в костюмах от братьев Брукс и платьях от Сакса с Пятой авеню шли в церковь, как две капли воды похожую на собор Св. Петра в Риме.
Внизу был белый транспарант с черными буквами:
И никто не обращал внимания на маленький плакатик, скромно притулившийся в углу: «Разыскивается кипа хлопка».
Внутри стены были увешаны похожими плакатами и лозунгами. Хлопковые кусты из папье-маше и стебли кукурузы из бамбука украшали интерьер. В центре экспозиции гордо высилась искусственная кипа хлопка с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Наш последний рубеж».
У стены стоял огромный письменный стол с табличкой, где значилось: «Полковник Роберт Л. Калхун». Сам полковник восседал за столом, курил длинную тонкую сигару и добродушно поглядывал в окно на собравшуюся толпу гарлемцев. Он точь-в-точь походил на человека с плаката, что так щедро расплачивался со сборщиками хлопка: то же худое ястребиное лицо, та же львиная седая грива, те же пушистые ниспадающие усы, та же седая эспаньолка. На этом сходство заканчивалось. Его голубые глаза были холодны как лед, и он был прям как палка. Но одет он был в такой же черный костюм, с галстуком-шнурком, а на безымянном пальце его левой руки был массивный золотой перстень с инициалами.