Белые одежды
Шрифт:
— Вы чего здесь дверь ломаете? — раздался над ним глухой воющий голос. Повеяло водкой. Он оглянулся. Позади него стоял громадный мужик в белой майке, обтянувшей колоссальную жирную крапчатую тушу. За его спиной была открыта другая дверь — это был сосед Кондакова.
— Чего, говорю, здесь… Чего разоряешься? — недобро спросил он. — Не видишь, человека нету дома?
— Мне срочно нужен поэт Кондаков.
— Утром приходи, получишь своего поета. Весь подъезд поднимаете своим стуком. То старик стучит, то молодой…
Федор Иванович понял, что ему здесь делать нечего. Легонько
— Давай, давай! Чего тут… размышляешь…
Выйдя из арки, Федор Иванович остановился. Потрогал лоб: ему показалось, что у него начался жар.
— Ты чего остановился? — послышался где-то вверху над ним дымчатый бабий голос. Федор Иванович поднял голову. На балконе за спасательным кругом маячило голое пузо Кондакова, угадывался халат. — Иди, иди, куда шел!
— К тебе я шел! — крикнул Федор Иванович и побежал в арку, влетел в подъезд.
— А я и не поднимал. Как я в самолете оказался — сам не ней всю кожу.
Но дверь была открыта. Завернутый в свой малиновый халат, добродушно улыбаясь, в прихожей стоял Кондаков. За его спиной с ухмылочкой двигался его нечесаный сосед в белой манке.
— Заходи, Федя, — Кеша пропустил его в первую комнату. Здесь горел яркий свет, на столе среди стаканов и бутылок была шахматная доска, уставленная фигурами.
Федор Иванович бросился к двери во вторую комнату, но Кондаков уже стоял у него на пути.
— Ты с ума сошел, Федя! Туда нельзя.
Федор Иванович хотел было отодвинуть поэта, но Кеша шире расставил ноги.
— Только через мой труп. Вернее, через твой труп.
И взглянул на своего соседа в майке. Тот прошел между ними к столу, нечаянно оттолкнув Федора Ивановича, и, сказав «извиняюсь», налил себе полстакана какого-то вина и выпил.
— Ревнуешь? — мягко спросил Кондаков. — Счастливый человек! А я уже давно забыл, что такое ревность, — он махнул рукой. — Старею. Одни деловые отношения. Выпей, Федя.
Федор Иванович страшным быком уставился на него.
— Почему это ты… Кто тебе сказал, что я ревную?
— Смотри-ка! Он, правда, ревнует! — Кондаков захохотал. — Дурачок, у меня никого нет! Пусть я плюну тебе в глаза, если вру! Не веришь? Ну иди, посмотри, кто там у меня. Убедись.
Он даже втолкнул его во вторую комнату. Федор Иванович увидел в желтом полумраке знакомую скомканную постель, бутылки и стаканы на полу.
— Разрешаю и под кровать, — сказал поэт, глядя на него с веселым интересом. — Валяй!
Федор Иванович покраснел. Потоптался, не находя себе места, и вышел в первую комнату.
— Чудак! Мы в шахматы весь вечер режемся! Вот с твоим тезкой, с Федей. Третью партию только что начали.
— Мой тезка… Его же здесь не было! — Федор Иванович, совсем сбитый с толку, рассеянно посмотрел на шахматы. Посмотрел внимательнее, и кровь с сильны напором прилила к корням его волос. Оба черных слона стояли на черных полях! Оба короля и белый ферзь были под двойным боем. Фигуры стояли неправильно — их расставили второпях кое-как вовсе не для игры.
Федор Иванович почувствовал, что сейчас упадет.
На следующий день он пришел в институт с опозданием — чтобы не встретиться с Еленой Владимировной. Неразбериха, которая поселилась в нем после вчерашних встреч с нею и с поэтом, заставила его сжаться и уйти в глубокую тень, чтобы там, выждав, постепенно прийти в себя. Сам он не был уже способен внести ясность в свои дела, все должно было прийти извне. Но так как ничто извне не приходило, он и на следующий день скрывался, и так прошла целая неделя. А потом он сообразил, что такое поведение может привлечь внимание, что оно может быть истолковано не лучшим для него образом. Поэтому он изменил линию и как ни в чем не бывало появился утром в комнате за фанерной перегородкой. Здесь за четырьмя тесно стоящими столами собрался почти весь состав проблемной лаборатории — по двое за каждым столом. Все листали журналы, приводили в порядок свои записи за лето. Федор Иванович зашел к ним, как бы мимоходом, и поставил на ближайший стол пухлый портфель. Елена Владимировна за дальним столом повернула к нему сияющее лицо и поздоровалась, задержав на нем взгляд, полный счастья. Потом отвернулась — видимо, обиженная холодностью его взгляда, и больше Федор Иванович не видел ее лица, только темный лапоток на затылке, сплетенный из кос.
— Как там с планом на следующий год? — спросил Ходеряхин.
— Академик готовит нам особую программу, — сказал Федор Иванович. — К зиме получим. Пока — всем приводить в порядок материалы. Он сказал, что вся ваша работа пойдет в дело.
— И тех и других? — спросил Краснов.
— И тех и других, — ответил Федор Иванович, любуясь косо бегущими прозрачными волнами волос на его лысоватой голове.
Ходеряхин поднялся, чтобы выйти в коридор, и, достав по пути пачку сигарет, протянул начальнику.
— Федор Иванович, не закурите?
— Я не курю, — спокойно сказал Федор Иванович.
— Надолго?
— Навсегда.
Елена Владимировна вспыхнула и полуобернулась. И тут же пресекла это движение.
— Что это с вами случилось? — не отставал удивленный Ходеряхин.
— Почувствовал, что в жизни это — совсем ненужная, лишняя вещь, — ответил Федор Иванович. — Я сегодня решил выбросить все свои запасы. Потом сообразил: надо принести сюда, может, кому понравится. Я сам их набиваю. С донником.
И запустив руки в портфель, он выложил на стол горку своих длинных папирос. Все курильщики подошли, взяли по папиросе. Шамкова, держа папиросу между двумя бледными пальцами, закурила и опустила голову, вникая во вкус табака.
— Я беру себе половину, — заявила Анна Богумиловна.
— Еще принесу, — сказал Федор Иванович. — У меня почти годовой запас.
— А что, бросить курить так трудно? — послышался голос Елены Владимировны.
— Детка, невозможно! — гаркнула Побияхо. — Кошмар! Адские муки. Как тебе попонятней объяснить… Это все равно, что бросить любить.