Белый кафель, красный крест
Шрифт:
–Самое вкусное свое мороженое мы уже съели, Вика.
Он сидит на стуле у окна и стряхивает пепел на пол. Пепел, подгоняемый дуновением вентилятора, красиво кружит по комнате, залетает под пыльный диван, под стол, медленно оседает на моих босоножках. Двигаю правой ногой, отгоняя пепел подальше. Мне не нравится грязная обувь.
– И самые красивые девушки уже никогда не посмотрят в нашу сторону.
Он еще не стар, у него правильные черты лица, приятная бородка, длинные пальцы и пристальный взгляд бывшего шахматиста. Мне неуютно от его взгляда, и я незаметно поворачиваюсь к нему боком.
– Человеку не нужны яйца. Яйца – они только для еды.
Яиц у него нет. Он их отрезал ножницами. Потом перенёс инфаркт, операцию на сердце и теперь ходит с палочкой, боясь упасть и что-то себе повредить.
– Одна из двух моих матерей была красавицей.
Два одинаковых портрета висят на стене в гостиной. Две черноволосые улыбающиеся женщины. Ну вот, даже я говорю, что две. Одна женщина. Одна и та же. Две одинаковые фотографии в разных рамочках. Мать дневная и Мать вечерняя. Они приходят к нему в разное время суток, и он подолгу с ними беседует.
– Я обновил записку на двери, вы видели, Вика?
На дверях висит записка: «Если ты войдёшь в мой дом – ты сделаешь мне честь, если пройдёшь мимо – одолжение». Я бы хотела сделать ему одолжение, но не могу. Сижу на низеньком продавленном диванчике, молчу и пытаюсь не смотреть на портреты матерей. Он не любит, когда на них смотрят.
– Не ешьте яиц, Вики, любое съеденное вами яйцо будет моим.
Я не ем яиц. У меня с детства на них аллергия. Сижу и думаю, что даже если б я их и ела... Впрочем, я думаю совсем о другом. Я думаю, что ему необходимо перейти жить в хостель, о том, что он не способен самостоятельно делать покупки, готовить, убирать, купаться, платить за квартиру, принимать лекарства...
Уже третий месяц я уговариваю его оставить свою государственную квартиру, описываю плюсы совместного проживания, теплого ухода, профессиональной помощи. Он не согласен. Он сердится. Он говорит, что все вокруг хотят его смерти, что и я хочу его смерти, что его родная сестра уехала в Америку, чтоб вступить в заговор с ЦРУ, что все мы умрем в страшных муках, что случится это очень скоро, что он будет хоронить нас всех, а меня он будет хоронить особенно торжественно, потому что я хороший человек и желаю ему добра, несмотря ни на что.
А я сижу, смотрю на пепел, оседающий на чёрной коже моих босоножек, и думаю о том мороженом, которое было для него самым вкусным в жизни.
О ванильном мороженом в вафельном стаканчике, которое покупала в детстве его молодая тогда ещё мама.
Та, что на фотографии – справа и слева.
В лёгком темном платьице в крупный белый горох.
13 июня. Капара...
Действующие лица:
П с и х и а т р – женщина среднего возраста, стаж работы в психиатрической клинике – лет тридцать. Похожа на старого нервного попугая, которому только что выдрали последнее перо из любимого хвоста. Обычно вызывает у своих пациентов смешанные чувства, подавляющее большинство которых – резко отрицательные.
К л и е н т к а – милая бабушка, марокканская еврейка, великий специалист по национальной кулинарии. Диагноз – шизофрения. Симптомы: неприятные голоса, призывающие бабушку выбрасывать из окна квартиры нижнее и постельное белье, визуальные галлюцинации в виде влезающих в её окно незнакомых мужиков с целью ее, бабушкиного, изнасилования. И другие, ещё менее приятные, галлюцинации, которых она боится настолько, что даже отказывается о них говорить. Любимое слово – «капара». ( На иврите – «искупление». Но в данном случае, словечко сходно с грузинским «генацвале», которому в великом и могучем эквивалента нет.)
Приглашены на приём мы были к двум часам дня. Но минут сорок кантовались с бабулькой в тёмном коридоре поликлиники, ежеминутно вздрагивая от воплей нашего психиатра, доносившихся из-за двери. Причина воплей нам была непонятна. Бабуля испуганно поглядывала то на дверь, то на меня, периодически хватаясь за пуговицы блузки и разыскивая глазами открытое окно, через которое она смогла бы выбросить то, что было ПОД блузкой. Я дёргалась, нервничая не меньше её, и по-матросовски прикрывала единственное открытое окно своей, не побоюсь этого слова, материнской грудью.
– Вики, – прошептала бабуля, – мне нужно в туалет...
«Вполне понятно, что тебе сейчас туда нужно», – подумала я и пошла провожать её, не забыв предварительно проверить туалет на отсутствие окон, в которые можно выбросить трусы и лифчик.
Обошлось. Вышла одетая, но настороженная.
Наконец-то дверь кабинета доктора Б. открылась. В проёме возникла её всклокоченная тушка, угрюмо нам кивнула и предложила войти. Без слов. Одними жестами.
Мы зашли. Бабулька мгновенно растворилась в большом синем кресле, я же грациозно опустилась на стул напротив доктора Б.
И тут стул подо мной рухнул. Ну и я вместе с ним.
Бабуля ойкнула и бросилась мне помогать, а доктор Б., оглянувшись на минутку, продолжила что-то вбивать одним пальцем в клавиатуру компьютера.
– Стул поломан, – не глядя на меня, бросила она. И потом сразу обратилась к бабульке: – Как ты себя чувствуешь?
– Э-э-э...– промямлила бабуля, снова плюхаясь в кресло и глядя на меня с орущим в глазах непониманием.
– Я спросила тебя, как ты себя чувствуешь!
– Прости, капара,это ты у меня спрашиваешь? – Бабуля оглянулась на меня как раз в тот момент, когда я ошалело смотрела на психиатра, которая продолжала меня игнорировать.
– Сядь! – приказала мне доктор Б. – У неё что – галлюцинации? Она не понимает сути вопроса? Давно это с ней? Почему ты привела её только сегодня? Что она принимает? Где живёт? Когда была последняя госпитализация?
– Секундочку!!! – прервала я поток вопросов.– Доктор Б., что со стулом? Вы не могли предупредить, что он сломан?
– Я забыла. Поставь его в угол и возьми другой. – Тут она бросила взгляд на монитор и бешено застучала кулаком по столу: – А-аа, как я ненавижу эту программу, когда эти идиоты мне её наладят?!!! Где телефон? Где?