Белый пиджак
Шрифт:
Есть у меня еще один знакомый типаж. В прежние годы он пил, не придерживаясь никакой системы, часто запоями, что создавало большие неприятности на службе; только «золотые руки» удерживали его от полного краха. Но вот уже много лет он строго и неукоснительно соблюдает четко отработанную тактику. В течение года – полная и безоговорочная трезвость. С первого дня очередного трудового отпуска – беспробудный запой, черный, как население Африканского континента. Примерно за полторы недели до окончания отпуска, наш герой начинает отлеживаться. Не располагаю никакими данными о том, прибегает ли он при этом к медикаментозной помощи, но сразу же после отпуска он появляется на работе, свежий как овощ с грядки, на которой никогда не применялись химические и минеральные удобрения.
Отношение народа в нашей стране к пьющему люду противоречивое: снисходительное и в тоже время совершенно равнодушное. К вышивающему по тротуару сложные узоры пьяному особых претензий никто не предъявляет.
Зато мимо лежащего неодушевленной колодой тела могут пройти безучастно, даже не полюбопытствовав о состоянии человека; а вдруг ему просто плохо и он нуждается в помощи. Жертвой такой дикой индифферентности стал популярный в 60-70-е годы советский клоун Леонид Енгибаров, страдавший сердечным заболеванием. В центре Москвы с ним случился сердечный приступ. Мимо него, умирающего на асфальте, катились волны человеческой реки-толпы, озабоченной своими мелкими проблемами и проблемками. Никому из десятков людей, прошедших мимо, даже не пришло в голову нагнуться, пощупать пульс, вызвать «Скорую помощь». Подумаешь, валяется пьяный «хачик» посреди дороги, и хрен с ним! Закусывать надо, как следует! Так и скончался клоун среди многолюдья; возможно, даже почитатели его таланта, ходившие в цирк специально на Енгибарова, были в этой толпе…
По началу я тоже делал попытки приноровиться существовать в двух измерениях; вернее, в трех, ведь не надо забывать семью – третий фактор, несомненно, самый важный. С превеликим трудом дотягивал до конца рабочего дня, чтобы потом засесть с друзьями в ресторане «Элиста» (старый корпус гостиницы) или кафе «Нюдля» (ныне – престижный «Айс»). В 70-е годы это были заурядные заведения, без изощренного дизайна, просто залы со столиками, где можно было съесть отвратительный общепитовский хурсн и выпить. Причем, если компания не заказывала спиртное, то вы автоматически становились личными врагами официантки, метавшей на стол тарелки с едой с явным непочтением и каким-то остервенением. Между столиками шныряли безденежные «стограмщики-халявщики» в поисках друзей или шапочных знакомых; они могли запросто, без всякого приглашения бесцеремонно усесться за ваш столик и потянуться к графину только на том основании, что когда-то кто-то вас с ними на бегу познакомил. В «Элисте» играл живой бэнд, и Жора Подакин, одетый в клоунские полосатые брюки, вполне сносно исполнял на кларнете «Караван» Дюка Элингтона.
Количество питейных заведений в городе в то время было ограниченным, просто смешным по сравнению с днем сегодняшним. Наиболее престижными считались «Тюльпан» и «Россия» (новый корпус гостиницы), далее в табели о рангах следовали «Элиста», столовая обкомовской гостиницы, буфет на втором этаже гостиницы «Россия» (сейчас новый корпус гостиницы «Элиста») – там с 8-ми утра можно было освежиться коньяком. Завершали список ресторан «Степь» на улице Хомутникова, кафе «Лотос» и уже упомянутое кафе «Нюдля». Были еще ресторан на железнодорожном вокзале, кафе-стекляшки «Спутник» и «Дружба», да несколько буфетов при некоторых учреждениях, где продавалось спиртное. На особом счету находилась 6-ая столовая (нынешнее помещение «Парламент-центра); страждущие уже с семи часов утра имели здесь возможность подлечиться пивом, пусть и не самого лучшего качества. Нельзя не упомянуть и о пивнушках-шалманах, разбросанных в разных частях города: «В тылу врага» – позади городского отдела милиции; «Карга» – рядом со стадионом, под большим ветвистым деревом, всегда усеянном тучами ворон; каждый входящий или выходящий из «Карги» имел шанс получить на голову свою порцию птичьего помета (дополнение к пиву); «Ангелочек» – неподалеку от старой церкви и кладбища; «Вдали от жен» – в районе нынешнего «поля чудес», а также несколько безымянных. Существовало еще «кафе груша», в рощице между родильным домом и улицей Ленина, но посещать это «кафе» на живой природе можно было только летом. Свое название оно получило из-за изобилия растущих там груш-дичков. В «груше» было вольготно, сквозь тесные стволы деревьев звуки с центральной улицы города почти не проникали, ты чувствовал себя почти в лесу, о закуске можно было не беспокоиться. Стоило только немного приподняться, чтобы нарвать висящие прямо над головой кислые и твердые плоды, вполне пригодные для внутреннего употребления в качестве почти экзотического закусона. Единственное, что нарушало комфорт джентльменов, отдыхающих на лоне природы – это изредка забредающие сюда наряды милиции, которым шугануть мирно выпивающую компанию доставляло какое-то извращенное удовольствие. Эти неформальные названия – живое свидетельство неистощимой фантазии нашего народа. Потом все шалманы были в одночасье снесены.
Все мои ухищрения по части «быка и трепетной лани» по началу имели некоторый успех, как я теперь понимаю, просто за счет молодого организма, который, хотя и с трудом, но еще справлялся с алкогольными нагрузками. Если я напивался с друзьями в пятницу, то субботнего дня, в течение которого
Однажды пришлось прибегнуть к помощи нетрадиционного «напитка». Долго шаря по сусекам, я сумел обнаружить в ящике кухонного шкафчика лишь пузырек с настойкой женьшеня. Настойка на чистом спирте, женьшень тоже особо не повредит, рассудил я логически, лишь бы не озвереть, поэтому, разбавив настойку «фифти-фифти» водой из чайника, я употребил эту смесь, которая по качеству и по крепости, ну уж никак не уступала водке, а, может, и превосходила ее. Поэтому никогда не верьте сильно пьющим товарищам, когда те говорят, что пьют поутру исключительно армянский коньяк или натуральную пшеничную. Фигня все это! Пьют за милую душу все, что содержит этиловый спирт, избегая лишь явно вредных или ядовитых добавок, а некоторые и этим пренебрегают.
Постепенно стало выясняться, что у меня сформировалась крайне неприятная форма употребления алкоголя – запойная (по-научному – дипсомания). Неприятна она тем, что алкогольный срыв мог возникнуть в любое, самое неподходящее время, нарушив все планы, расчеты и обязательства. Детской шалостью становился факт, когда ты с мусорным ведром в руках, в домашней одежде и обувке выходил из квартиры с самым прозаическим намерением освободить ведро от мусора и… исчезал на трое суток, случайно встретив во дворе приятелей на машине, которые ехали «гулять». Ведро с нечистотами оставалось в состоянии неопределенности на лестнице многоквартирного дома, а ты «зависал» с товарищами на какой-нибудь хате, пока тебя не находили родственники, как правило, отец, или ты сам вдруг не вспоминал, с какой первоначальной целью выходил на улицу. Повторяю, это казалось детской шалостью по сравнению с другими более серьезными вещами: могла сорваться командировка в район, деловая встреча и многое другое.
Парадоксально, но ни медицинское образование, ни отсутствие признаков дебильности не помогали мне осознать элементарную истину, что я уже болен, и болен уже не первый день. Мне все казалось, что я просто как-то «неправильно» пью, что эта призрачная, неуловимая «правильность» вот-вот будет достигнута. Такими мыслями тешат себя очень многие алкоголезависимые люди. Первым, кто забил тревогу, был родной отец. Он реально видел, что сын его медленно, но верно сходит с круга и, будучи сторонником радикального решения проблем, силком отвез меня в село с ласкающим слух названием Приютное, где располагался Республиканский психоневрологический диспансер с наркологическим отделением.
В конце 70-х годов специализированные наркологические клиники существовали только в крупных городах, а в большинстве остальных – наркологические отделения тулились на правах бедных родственников на базах психиатрических больниц.
Первые дни пребывания в наркологической лечебнице заставили меня вспомнить страницы незабвенного романа Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», а именно те, где описывается пребывание Швейка в сумасшедшем доме. Там лечили душевнобольных и выявляли симулянтов, «косящих» от призыва в народную австро-венгерскую армию, воевавшую на фронтах первой мировой войны. Как вы помните, лечение в этом дурдоме было очень простым и состояло из трех компонентов: завертывания в мокрую холодную простынь, клистирной трубки (то есть, клизмы) и касторки (слабительного). Несмотря на кажущуюся простоту, по отзыву самого Швейка, лечение было эффективным, и многие больные выздоравливали.
Сейчас о карательном, репрессивном характере доперестроечной советской наркологии (о послеперестроечной поговорим ниже) не рассуждает только ленивый. Курс лечения начинался с так называемой сульфазинотерапии. Сульфазин – это раствор серы на растительном масле, который с ежедневным увеличением дозировки вводился в четыре точки (под лопатки и в ягодицы – на сленге подопытных «ласточка») в течение недели. Буквально через час в местах инъекций возникала страшная боль, которая растекалась по всему телу и сковывала все члены. Затем у вас поднималась температура до 40 и более градусов по Цельсию с обильным проливным потом, сменяемая резкими ознобами. Хорошо помню, как я выщелкивал зубами невообразимые дроби, словно тропическая мартышка на полярной льдине, не в силах согреться под тремя матрасами, которыми был заботливо укрыт товарищами по палате. И так по восходящей – целую неделю.
Вальяжный доктор в солидных очках и с обличьем Пьера Безухова объяснял мне, недоумку, что сульфазин – чудесное средство для изгнания алкогольных шлаков из организма. Видно, я чего-то недопонимал, поскольку был слегка осведомлен о том, что медицина располагает массой других препаратов, куда менее болезненных, чем сульфазин, но выгоняющих шлаки не хуже него.
А потом, разве лекарство назначают в виде наказания? Один больной, пронесший в отделение с воли бутылку спиртного, получил для острастки дополнительно пять порций чудесного сульфазина. Под конец «лечения» его, здорового дюжего мужика, буквально на плечах таскали в туалет два его приятеля; сам он ходить уже не мог. Любой санитар-фельдфебель мог гаркнуть с характерным и неподражаемым приютненским акцентом: