Белый саван
Шрифт:
Потом Антанас Гаршва провел долгие часы, стараясь припомнить каждую мелочь. Но это было невозможно. В память врезался сам результат, а напряженную схватку он почему-то не зафиксировал. Ему запомнились только отдельные детали, рельефные, четкие. Запах пота; красный туман в глазах; острый камень, который успел схватить; удары. Пуля по-прежнему неслась в пространстве, а удары уже затихали. Багровая завеса спала с глаз, зато красным туманом теперь окутало голову красноармейца, и красная мгла превратилась в кровь. Запах пота становился все резче. И Антанас Гаршва вдруг почувствовал: он снова обрел тело. Болели макушка, живот и левая рука.
Туман материализовался в человека. На берегу Немана, на гальке лежал труп русского. Пропал «чубчик кучерявый». Острым
В лифте временное затишье. Масоны пируют, кардинал обедает, танцы для молодежи начнутся около десяти часов. А пока в лифте ездят один-два человека. Но за световыми сигналами все равно приходится следить: за красным квадратом и зеленой стрелкой. Стихи про геометрические фигуры? Стихи про обессиленную пулю? Экстаз души… Я был чист душой, когда размозжил голову русскому, и святой Петр увидел всемирную церковь — в образе четвероногих, земных слизней, небесных птиц… когда одолел голод. Пей мою кровь, ешь тело мое. Уничтожай чужое тело, чтобы узреть кровь другого. Я — современный вампир, беспомощный, словно летучая мышь днем. Поэт, не написавший ни одного приличного стихотворения, А может, следовало бороться? И тогда бы моя душа расцвела всеми цветами, всеми красками?
Остается посмеяться. Громко. Вслух. Реальность существует. Болят макушка, живот, ноги, левая рука. Почему-то реальность любит бить меня прямо по макушке: пресс-папье, кулаком. А я даю сдачи. Человек палеолита все еще жив у меня в крови, благодаря чему я всякий раз выпрямляюсь. И я рисую собственных бизонов, чтобы затем мог убить их. Я религиозен. Магические наскальные рисунки и удар дубиной. Поэтические строфы на бумаге и удар камнем. Я был счастлив, разделавшись с русским. Угробил его по всем правилам. По всем законам гармонической схватки. Мои руки излучали платонические идеи, Бергсоново elan vital [40] . Я был тем самым сверхчеловеком Ницше. Очевидно, многословный Гегель заметил бы по этому поводу: план мира абсолютно рационален. Экзистенциалисты, наверное, сошлись бы в одном — я полностью выразил себя, а фаталисты объявили бы — я точно исполнил предопределение судьбы. А этот русский пускай выбирает для себя любую философскую систему. Чтобы объяснить собственное поражение. Я же победитель. И мне бы очень хотелось станцевать танец победителя где-нибудь в пустыне, у костра, размахивая дубиной. Ритуальный танец во славу своего Божества, частица которого на мгновение вселилась в меня.
40
Стремление к жизни (франц.).
На мгновение? А может, я насилую себя и мне ближе средневековье, именно средневековый дьявол наседает на меня? Он виснет на мне и время от времени сдавливает мое горло. Впрочем, какая разница? Отель, Неман, Калифорния, на том или на другом полюсе. Удушить тебя пытаются на всех континентах. И тут сразу включается анализ. Надоедливый. Я, я, я, я — остальные не важны. Я — центр вселенной. Бог, который боится; Бог, который хотел бы, чтобы существовал еще старший Бог; Бог, желающий стать рабом и оставаться при этом Богом. Психиатр вырвет чистый листок и запишет название болезни. Святой Петр вытащит карточку с тремя обозначениями: небо, чистилище, ад. Какое из этих мест он отметит красным карандашом? А может, ему заблагорассудится записать в моей карточке: и да пребудешь ты со своей душой? Может, посоветует молиться? Но я молюсь, молюсь.
Я очень люблю службу в храме во время майских престольных праздников. Запах ладана в городском деревянном костеле. Грубоватые
Потрескивало пламя, и казалось, сама вечность совершает медитацию. Ксендз склонялся перед алтарем, и крест у него на спине при этом изгибался. Я разглядывал накрахмаленные покрывала воздуха. Слушал антифон.
Открывались рты, и под сводами разносилось пение, умилявшее нестройностью голосов. Диссонансом звучало стариковское карканье, но оно как бы отфильтровывалось. Там, под куполом, плыла чистая мелодия. Я стоял на коленях, запрокинув вверх голову. Мой Господь Бог невидимыми руками ухватил ангельские крылья и выдувал из себя Святой Дух. Он был двуликим. Словно Янус. Левая часть лица — Иегова, правая — Иисус Христос. Так я представлял себе Святую Троицу.
Совсем как старый еврей, я втягивал носом запах ладана. Это был ливанский кедр, передо мной открывали сундук Пандоры. Это был Иов, лежащий в пустыне, лицом к пескам. Это было колыхание волн в Красном море. Это была рука Христа, благословляющая прокаженных. Это Он ступал по воде, это Его следы отпечатались на дороге, ведущей на Голгофу. Это был плач двух женщин. Марии и Магдалины. Они оплакивали своего любимого.
Антифон. Тебя мы призываем! Тебя, Тебя, Тебя!
Ах, бедный Достоевский, соединявший рыдающих влюбленных и искавший выход в бесполом Алеше.
Осколки не склеить. Они отскакивают друг от друга, как камни от тела женщины, уличенной в прелюбодеянии в древнем Иерусалиме. Зато камни наносят удары в грудь, в живот, ломают кости.
Не по всем дорогам ходит Христос с воздетой рукой, не всех успевает Он предупредить. Пути сказки и людской тоски-кручины тоже расходятся.
В маленьких лавчонках тщательно сортируют апельсины: крупные отдельно, мелкие отдельно. В банках — счета. В статистических бюро — еженедельные цифры будущих катастроф. В военных штабах — ежегодный урожай новобранцев.
О, мой Христос, я склоняюсь перед Тобой, потому что Ты тосковал по сказке. А ты, Платон, мне немножко смешон, ибо аккуратно складывал свои идеи подобно тому, как на образцовой лесопилке складываются обструганные доски. И ты проглядел, прозевал мощные торнадо, которые к чертовой матери смели все твои дощечки. Конечно, тебе дозволено начать все сначала. Но перед этим перечитай-ка друга и поклонника твоих идей, Бальзака. Поколения приходят и уходят. Одни сменяют других. Страдание, безумие, невостребованность остаются.
Одинокий человек погружен в раздумья в своем лифте. Ухватившись за рычаг, он предается медитации. Я боюсь покоя. Покой обволакивает меня. Уж лучше страх. В аду позволено мечтать о потерянном рае. Да, нужны огромные котлы; рожи чертей и кипящая смола; крики и зубовный скрежет; волосы встают дыбом, когда листаешь старые молитвенники, псалтыри. И тогда уже нужна. сказка про рай; а рай потому и превратился в рай, что никогда не был потерян.
Осколки касаются друг друга. Но я не могу их соединить и, словно ребенок, раскладывающий картонные вырезки-картинки — дорога, речка, горы, косуля — снова и снова делаю эту попытку. Ребенок щелкает языком, пейзаж готов.
Неприятно стоять у стены и смотреть на руки мучеников, их ладони пусты, в них не зажат камень. Это хороший покой. Нехороши лишь черные свечи в серебряных подсвечниках. Нехороша и эта женщина, у нее неодинаково нарумянены щеки, и она даже не смахнула пудры со своего носа с горбинкой. Нехорош красный половичок у меня под ногами. И вообще, у меня нехорошее предчувствие. Мне не нужен покой. Мне нужны муки.
Эляна входит в лифт, в руке у нее семирожковый подсвечник, пламя каждой свечи так и рвется прочь. Эляна — иерусалимский еврей у стены Плача. Эляна — русалка, пришивающая свой оторвавшийся хвост. Эляна — согбенная кариатида, над ее головой покачивается костел св. Оны-Анны. Эляна — бейсбольный мячик, затерявшийся в траве. Эляна — маленькая девочка, я так любил ее целовать в детстве.