Белый ворон Одина
Шрифт:
Он раздраженно взмахнул рукой, отсылая жену прочь. Торгунна повиновалась, хоть и выразила всем своим видом недовольство. Я заметил, что она заново навела жирные черные круги вокруг мужниных глаз.
Лишь после того, как женщина удалилась, Квасир закончил свой рассказ:
— Когда Снорри не смог больше танцевать, огромный славянин прирезал его.
— А что случилось с Айольвом?
— Этого парня сгубили собственные ножны.
Я помнил, как Айольв гордился своими ножнами. Штука и в самом деле была знатная. Выточенные из дерева и обтянутые красной кожей, ножны имели форму драккара с заостренным носом, что придавало им особую привлекательность в глазах викинга. Я удивленно посмотрел на Квасира, и тот сокрушенно пожал плечами.
— Этот дурень не потрудился снять ножны перед штурмом. В результате перевязь зацепилась за какое-то бревно, и Айольв повис на валу, словно освежеванный кролик. Так он и висел — извиваясь и дергаясь потихоньку, чтобы не привлекать к себе внимание лучников. В конце концов перевязь лопнула, и Крака сверзился на землю. При этом ножны раскололись от удара, и толстая щепка пронзила ему печень и легкие. По словам Бьельви, парень сильно мучился перед смертью.
Я вспомнил человека, который свалился со стены, пока я колдовал над Торстейном Обжорой. Так вот, значит, кто это был… Глупая смерть. Ни один разумный воин не наденет ножны в бой, хотя бы потому что они болтаются под ногами и сковывают свободу движения. Вот Крака и поплатился за свое тщеславие. Это надо же — быть заколотым собственными ножнами! Наверное, чертоги Одина сейчас сотрясаются от громового хохота.
— А как Обжора Торстейн? — спросил я.
Квасир снова пожал плечами и кивком указал в полутемный угол, где трудился Бьельви Лекарь. Иона Асанес стоял рядом со смоляным факелом в руках. Я видел, как быстро ходит туда-сюда локоть Бьельви и понял, что тот исправляет мою оплошность — подравнивает наискось отрубленное предплечье Обжоры. Судя по тому, как Лекарь торопился, Торстейну повезло остаться живым. А рука… Ну, что ж, люди живут и без руки.
Поблизости сидел молчаливый Финн, и хлопотавшая у очага Тордис время от времени бросала на него озабоченные взгляды. Вот она поднесла мне миску с дымящейся подливкой и краюху хлеба, после чего присела рядом на корточки.
— Выглядит вкусно! — похвалил я (и это не было лестью — у меня и в самом деле слюнки потекли от одного лишь запаха ее стряпни).
— С едой у нас нет проблем, ярл Орм, — сказала Тордис. — Местные жители, похоже, разворовали половину обоза Ламбиссона. Не удивлюсь, если его парни сейчас голодают.
Я бы порадовался этому известию, если бы мой побратим Коротышка Элдгрим не находился в числе голодающих. У меня было дурное предчувствие, что Обжора не переживет сегодняшнюю ночь. У Коротышки Элдгрима тоже мало возможностей остаться в живых в заснеженной пустыне. А если еще учесть смерть Рунольва Заячьей Губы, то вообще складывается впечатление, что Обетному Братству не суждено добраться до гробницы Аттилы и благополучно вернуться обратно.
Я высказал свои опасения Тордис, и женщина печально кивнула. Затем мотнула головой в сторону подавленного Финна.
— Ты знаешь, что он упросил Клеппа Спаки наколоть ему знак валькнутана лбу, — спросила Тордис. — Наверняка придет просить у тебя твой амулет для образца.
Я даже не нашел, что сказать в ответ — настолько это была плохая новость. Если Тордис говорит правду, значит, Финн намеревается вручить свою судьбу в руки Одноглазого. Отныне он не будет беречься в бою. Станет переть напролом, пока не получит внятного знака от Одина, как поступать дальше. На мой взгляд, лучше уж сразу сигануть головой вниз с высокого утеса. Плохо… Как же все плохо! У меня было такое чувство, будто крыша над головой рушится.
Кое-как прикончив подливку (ибо жор сразу пропал), я улегся возле огня. И хотя тело наслаждалось ощущением тепла и сытости, голова раскалывалась от черных мыслей. Подобно стае переполошенных чаек, они метались внутри черепа и орали на все лады. И то сказать, мне было о чем тревожиться. Прежде всего, конечно, Владимир и его грозный дядька. Поди знай, как они поведут себя, добравшись наконец до гробницы Аттилы. Финн. Один. И эта чертова куча серебра… будь она неладна. А еще проклятые мужененавистницы и их таинственная предводительница. Хотел бы я знать, имеет ли она какое-то отношение к давно умершей Хильд. Мне не давал покоя рунный меч, который я видел в ее руке. Не говоря уже о моемсобственном мече.
Я запретил себе спать в надежде, что тело — наперекор запрету — все-таки заснет и подарит хоть краткое отдохновение. Напрасные мечты: тревожные мысли по-прежнему бились в моей голове — так, что вскоре я почувствовал боль в глазных яблоках. Поэтому появление Финна я воспринял чуть ли не как избавление. Ни слова не говоря, я снял с шеи знак валькнутаи протянул побратиму.
Финн так же молча — не удивившись, ни о чем не спросив — взял амулет и повесил себе на шею.
— Опасную дорогу ты избрал, — сказал я, борясь с внезапно нахлынувшей дурнотой.
Как-то раз мне довелось плавать на плохо уравновешенном кнорре.Всякий раз, как ветер ударял нам в бок, судно кренилось так, будто в следующую минуту собиралось опрокинуться. Рулевое весло вылезало из воды и беспомощно повисало в воздухе. И нам ничего не оставалось делать, лишь терпеливо ждать, покуда порыв ветра стихнет и снова появится возможность править кнорром.Так вот, в тот раз я чувствовал себя примерно так же, как сейчас.
Финн неловко пошевелился, затем поднял на меня взгляд. В его глазах я прочитал несокрушимую уверенность в собственной правоте.
— Лучше уж так, чем иначе, — негромко сказал он.
— Иначе — это как?
— Не желаю медленно стареть, сидя дома. Что угодно лучше, чем пускать слюни у теплого очага и слушать, как женщины смеются у тебя за спиной. Не хочу, чтобы спина у меня согнулась дугой, а вингульукоротился вдвое.
Я невольно усмехнулся, ибо побратим мой употребил слово «вингуль»,которое вообще-то служит для обозначения уда жеребца, а вовсе не человека. Значит, какая-никакая гордость у него осталась.
— Оно и видно, что ты наслушался Мартина-монаха, — поддел я. — Откуда такой страх перед жизнью? Может, ты уже успел состариться? Что-то я тебя не узнаю, Финн Бардиссон из Скании.
— Думай, что говоришь! — устало одернул Финн, но, по-моему, даже не рассердился. — Вот ты скажи, ярл Орм, кому мы известны? И кто вспомнит нас после смерти? Что останется после Пая или Заячьей Губы? Уверен, если кого и вспомнят, так только Скапти, Колченога и других, чьи имена высечены на камне в Альдейгьюборге. Лишь о них и останется память. Вот так-то, Убийца Медведя.