Белый ворон Одина
Шрифт:
Мы сбились в плотную кучу — люди и животные — и бессильно слушали, как исходит в крике окружавший нас белый мир.
Солнечный свет плясал на воде, море накатывало и пенилось вокруг прибрежных скал. У самой кромки прибоя покачивался на волнах красавец-драккар. На берегу появился тощий мальчишка и неуверенной походкой направился к кораблю. Я наблюдал, как он приблизился к драккару и остановился, не зная, что делать дальше. Вот он встал по колено в холодной воде (башмаки болтаются на шее), крепко прижимая к груди узелок с нехитрыми пожитками.
На борту увидели мальчишку, сердито прикрикнули на него: «Шевелись, парень, — или оставайся с чайками». Кто-то перегнулся через борт и протянул ему руку. Рывок, и пацан уже стоит на палубе. Весла драккара приходят в движение. Корабль медленно отходит от берега и движется вдоль фьорда.
Это же я… Да-да, это я плыву на «Сохатом фьордов» вместе с Эйнаром Черным и его Обетным Братством. Тогда я еще не знал, что навсегда покидаю Бьорнсхавен. Я многого не знал — слишком уж мало мне было в ту пору лет…
— Пятнадцать, — уточняет одноглазый человек.
Он высокий и сильный. Не знаю, почему я так уверен в его силе. Ведь человек с ног до головы закутан в длинный плащ темно-синего цвета — цвета ночного неба, приходит мне на ум, — выглядывает лишь рука в перчатке, которая сжимает дорожный посох.
Он одноглаз, но его единственный глаз зорко и цепко взирает на мир. Словно крыса — сильная, опасная, — которая выглядывает из-под дымчато-серой копны волос, окутывающей физиономию человека. Глаз этот ярко-голубой, словно небо в летний день. Мне знаком этот человек.
— Всеотец, — прошептал я и вздрогнул, услышав его тихий смех.
Одноглазый, Седобородый, Сеятель раздоров, Вдохновенный, Неиствующий.
Один.
— Да, все это я… и не только это.
Человек кивнул, и вся картинка вдруг сделалась нечеткой, пошла рябью, словно отражение на воде.
— Священник Белого Христа рядом с Гудлейвом, — произнес он, и я увидел голову, насаженную на шест.
Это все, что осталось от человека по имени Гудлейв. Человека, в чьем доме я вырос и которого привык считать своим приемным отцом. Странное и дикое зрелище… И весь этот ужас учинил Эйнар Черный, с которым я сейчас плыл на корабле. Рядом с шестом стоял Каов — ирландский тралл, в прошлом христианский священник (я помню, как он говорил: священник не может быть бывшим, это на всю жизнь). Он стоял молча и глядел вслед «Сохатому».
— Можно было ожидать, что после смерти сыновей Гудлейва Бьорнсхавен прекратит свое существование. Однако священник Белого Христа не допустил этого. Он снова восстановил имение… и теперь все его жители служат Белому Христу.
В голосе Одноглазого прозвучала горечь. Но почему же он допустил такое? Почему не изгнал Белого Христа, этого мягкотелого южного Иисуса? Ведь он же, в конце концов, Один, отец асов…
— Так устроена жизнь, — пожал плечами бог. — Мы все принимаем то, что нам выткут Норны. Все… даже боги. Беда в том, что старые Сестры устали, они хотели бы отложить в сторону свой челнок и передохнуть. Однако такая возможность появится у них лишь после того, как пресечется линия Инглингов.
Это очень древняя династия. И Воронья Кость — как правнук Харальда Прекрасноволосого — тоже являлся ее частью. Так что же, выходит, Норны желают его смерти?
Одноглазый ничего не ответил, и я почувствовал, как в груди моей закипает гнев. Казалось бы, бог должен все знать о таком… Что ему соперничество какого-то Иисуса?
— Я знаю довольно, — раздраженно проворчал Один, — дабы, понимать: того, что я знаю, недостаточно. Однако это помогает мне не совершать то, что совершать не следует. В том-то и заключается подлинная мудрость.
В этот миг в небесах что-то загрохотало, и откуда-то из теней к нам устремился хищный серый клин. Бесстрастный взгляд янтарных глаз внимательно изучил меня. Затем волк приблизился к Одноглазому и любовно лизнул его затянутую в перчатку руку.
— Видишь, Фреки, — произнес бог, — он возвращается.
И действительно, захлопали на ветру растрепанные черные крылья, и мгновение спустя большой черный ворон опустился на плечо Одина. Он тоже удостоил меня беглого взгляда своих черных немигающих глаз. Затем ворон привычно склонился к уху своего хозяина. Тот слушал и кивал головой.
Это был Мунин — один из воронов Одина, который обычно летает над нашей землей и запоминает все, что видит. Страшно даже подумать, сколько секретов хранится в этой маленькой головке, увенчанной блестящим, словно выточенным из эбенового дерева, клювом. По возвращении ворон рассказывает Одину о тех бедах и несправедливостях, которые подметил в нашем мире. А также сообщает хозяину имена живых воинов, которым вскоре предстоит перейти в Вальхаллу. Как ни странно, появление ворона меня совсем не напугало. В этом я усмотрел доказательство того, что нахожусь в призрачном мире Иных.
— Именно так, — подтвердил Одноглазый, словно бы подслушав мои мысли. — И ты, конечно, хотел бы знать, что тебя ждет в будущем. На это могу лишь повторить: будущее в руках Норн.
— Серебро, — озвучил я то, что меня больше всего волновало.
И хотя слова мои прозвучали бессмысленным лепетом. Один кивнул в знак того, что понял вопрос.
— Да, серебро, — произнес он. — Норны могут выткать что угодно, даже это. И тот факт, что они занимаются своим делом вслепую, да еще в полной темноте, играет мне на руку. Серебро, о котором ты спрашиваешь, просто обязано быть проклятым. Иначе Норны не смогли бы его использовать в своей работе.