Белый Ягуар - вождь араваков
Шрифт:
— Я благодарен вам за доверие и горжусь вашей дружбой, — примерно так я начал. — Мы одержали славную победу над испанцами. Но надо, чтобы победы и дальше сопутствовали нам. Этот материк, как вы убедились, жесток и безжалостен к людям слабым, и, если мы не хотим погибнуть, мы должны быть сильными, очень сильными и уметь за себя постоять!
— О-ей! Это правда! — воскликнул вождь Манаури.
— В нашем распоряжении много огнестрельного оружия, — продолжал я, — достаточно пороха и немалый запас пуль! Но какой прок от всего этого, если совсем немногие из нас умеют обращаться с оружием и стрелять? Кроме меня, у нас только два неплохих стрелка — Арнак и Вагура, а ружей почти сорок и столько же пистолетов. Какой из этого вывод?
— Все должны научиться стрелять! — ответил Арнак.
— Правильно, это я и хотел сказать! Каждый должен стать хорошим стрелком и как можно быстрее, уже теперь, во время плавания. Для учебы будем использовать каждый спокойный день.
Необходимость в такой учебе не вызывала ни малейших сомнений, и Манаури встретил мое предложение с энтузиазмом. Однако нашлись и не пожелавшие обучаться. Мне вновь пришлось столкнуться с поразительной чертой индейцев, знакомой мне еще по тем временам, когда я жил в Северной Америке, в вирджинских лесах: с полным отсутствием у этих первобытных людей дара предвидения возможных событий и вопиющей беззаботностью по отношению к будущему. Это меня удручало.
Незадолго до полудня произошло событие, сильно меня взволновавшее. Арнак, перебиравший в каюте оружие, примчался ко мне возбужденный, держа в руках довольно большой лист пергамента.
— Ян, посмотри!
Я взял у него лист и едва не вскрикнул от радости. Это была карта! Карта Карибского моря и северного побережья Южной Америки.
— Где ты ее взял?
— Там, в каюте, в углу под тряпками. И еще там много чистой бумаги, перья и черная вода. Белые этой водой пишут па бумаге.
Действительно, находка оказалась редкостной. Осматривая прежде шхуну, мы второпях, вероятно, не обратили внимания на кучу сваленного в углу какого-то ненужного тряпья. Правда, при внимательном рассмотрении оказалось, что карта выполнена от руки и, очевидно, не отличалась особой точностью, но, как бы там ни было, она давала общее представление об этом районе. Передав руль Арнаку, я тут же углубился в ее изучение.
Линия побережья на карте шла строго на восток еще примерно миль сто двадцать, а затем круто сворачивала вглубь материка и, образуя залив, тянулась на юго-восток до самого среза карты. В месте ее изгиба был нарисован большой остров Тринидад, прикрывающий залив со стороны океана и образующий своеобразную громадную лагуну с двумя выходами в море: на юге и на севере.
Основное русло реки Ориноко в дельте проходило южнее острова Тринидад миль на сто пятьдесят, а сама река тянулась из глубины материка почти по прямой линии с запада на восток. Но примерно в ста пятидесяти милях от устья многочисленные рукава начинали отходить к северу. Часть из них впадала в залив, а часть — в океан. Огромное множество этих рукавов образовало массу островов, составляя дельту реки Ориноко.
Хотя я и гордился кое-каким образованием, научившись в детстве читать и писать, однако, воспитываясь в дебрях вирджинских лесов, сколь же мизерными познаниями о мире я обладал! На карте было множество таинственных обозначений островов, рек, заливов, составлявших для меня книгу за семью печатями, и я с трудом догадывался об их смысле и значении.
— Ба! — Просвещеннее в этой области оказались даже индейцы, и, разглядывая карту из-за моей спины, они совершенно для меня неожиданно узнавали знакомые места и шепотом восхищения подтверждали ее верность.
Индейцы отыскали на карте свою реку Померун. Это была небольшая река, впадавшая в море между дельтой Ориноко и устьем большой реки Эссекибо.
— Это правильно! — воскликнул Манаури.
Устье Эссекибо обозначено было миль на двести юго-восточнее дельты Ориноко, а Померун — миль на пятьдесят севернее Эссекибо. Индейцы единодушно это подтвердили.
Внимательно всматривался я в карту. Она хоть в какой-то мере открывала мне глаза на тот мир, в котором в ближайшие месяцы ждала меня неведомая судьба.
Я отыскал занятый англичанами остров Барбадос, лежавший строго на север от Тринидада. До него от материка было никак не меньше двухсот миль, и я с тревогой подумал, сколько трудностей придется мне преодолеть, чтобы до него добраться.
Манаури, с большим интересом, чем другие, рассматривавший карту, ткнул вдруг пальцем куда-то в устье Эссекибо и проговорил:
— Здесь живут англичане…
Я так и подпрыгнул.
— Ты не ошибаешься?
— Нет, Ян, не ошибаюсь. Мы знаем, что здесь они передрались с испанцами, с голландцами и хотели переманить на свою сторону соседние индейские племена.
Только значительно позже узнал я, что вождь был прав, в этих краях действительно обосновались не только испанцы: но в устье Эссекибо — англичане, а чуть дальше по берегам реки Куюни — голландцы. Испанцам это очень не нравилось, но справиться с незваными пришельцами у них недоставало сил — края эти лежали в стороне от главных испанских поселений в Венесуэле, а на Гвиану власть их не распространялась. Кроме того, между собственно Венесуэлой и районами, захваченными голландцами, простиралась сплошная стена труднопроходимых тропических лесов, населенных воинственными индейскими племенами, в том числе неустрашимыми акавоями. Племена эти уничтожили не одну экспедицию испанцев. Причем голландцам удалось переманить акавоев на свою сторону и найти в их лицо верных союзников. Так или иначе, испанцам пришлось смириться.
Известие о том, что в устье Эссекибо, неподалеку от Померуна, куда мы направлялись, живут англичане, немало меня порадовало и вселило новые надежды. Во всяком случае, это известие коренным образом меняло мои прежние планы о путях возвращения на родину.
На ночь мы, как обычно, приблизились к берегу и стали на якорь, с тем чтобы чуть свет снова пуститься в путь. На следующий день около полудня пейзаж на материке резко изменился: убогие доселе заросли сухого колючего и преимущественно безлистого кустарника сменились высокоствольным лесом, густым, зеленым и сплошь перевитым лианами. Это были джунгли, настоящие знаменитые джунгли полуденных стран, поражавшие буйной пышностью и великолепием растительности, порожденной жарким солнцем и обильной влагой. Я не мог оторвать глаз от подзорной трубы, очарованный неукротимым буйством растительного мира, я, знавший прежде лишь леса своей холодной северной отчизны.
— Теперь, — пояснил Манаури, заметив мой восторг, — пойдет сплошной лес и лес. Ничего больше, повсюду только лес.
— Повсюду?
— Повсюду. И на Эссекибо, и на Померуне, и на Ориноко, и между этими реками, и на острове Каири, который испанцы называют Тринидадом…
Весь этот край покрыт сплошными лесами. Испанцы называют их гилеями. Лесам этим нет ни конца ни края. Человеку не хватит, наверно, и полжизни, чтобы пробраться через эти дебри. Не счесть здесь громадных рек, не счесть индейских племен, живущих в глубине лесов. Племена есть разные — добрые и жестокие, порой больше похожие на диких зверей, чем на людей, племена могущественные и нищенские, кроется там и племя, у которого, говорят, золота больше, чем у нас кукурузы, и даже хижины у них из золота…