Береговая операция

Амиров Джамшид Джаббарович

Пассажиры вскоре уснули. Только летчик, избавившись от своего словоохотливого собеседника, долго еще при свете матового фонарика над головой шелестел страничками учебника.

Утром проснулись рано.

День прошел, как всегда в дороге, в обмене впечатлениями о местах, которые проезжали. Станция Минеральные Воды порадовала их отличным мороженым в вафельных стаканчиках и прекрасной погодой.

Когда проезжали Ростов, поезд прогрохотал по огромному мосту, под которым плавно катил свои воды тихий Дон. Татьяна прильнула к окну, жадно всматриваясь в знакомые берега.

— Дон, Дон, батюшка Дон! — воскликнула она. — Вы бывали на Дону, Николай Александрович?

— Приходилось. Я ведь донбассовец.

— А здесь прошло мое детство. Здесь я училась, купалась летом в реке. Здесь, в Ростове, погибла от бомбежки моя мама.

Подстегиваемая воспоминаниями,

Татьяна говорила без умолку. В ее рассказе мелькали, как в калейдоскопе, школьные подруги, веселые вечера в парке культуры, катание на лодке по Дону. Потом она снова вспомнила о погибшей матери и взгрустнула.

За окном вагона замелькали терриконы и высокие шахтные надстройки. Зелени было мало. Быстро мчащийся поезд поднимал ветер и заносил в окна черную пыль.

— Что это вы все молчите, Николай Александрович? — опять спросила Татьяна.

— Тоже вспомнил молодость, — ответил Семиреченко, и улыбка чуть тронула его губы. — Родные места проезжаю. Я ведь сам из Кадиевки, там и школу кончал, готовился стать механиком на врубовой машине, да подошел призывной, возраст и ушел в армию. Отслужил срочную и был направлен в Киев, в артиллерийское училище. В Киеве и познакомился со своей будущей женой. Она на медицинском училась. Окончил училище, получил назначение в Ленинград. Перед отъездом зарегистрировались мы с Наташей, а в Ленинград она ко мне приехала спустя год, когда сдала экзамены. Определилась она там по специальности в детскую лечебницу — она была педиатром. Хорошо жили мы с Наташей в Ленинграде, очень хорошо, — задумчиво повторил Семиреченко и снова умолк.

— Вы очень любили ее? — тихо спросила Татьяна.

— Очень, — все тем же тоном ответил Семиреченко. — Ее нельзя было не любить. Ее мир были дети. Она жила ими, и в ней самой, было что-то от этого ребячьего мира, такое искреннее, непосредственное, детское. Потом пришла война. Сынишке нашему тогда восьмой год пошел, и бабушка наша — Наташина мать, она гостила у нас с зимы — забрала с собой Валерку на лето к старшему брату Наташи, в Куйбышев. А вскоре война началась. Мне удалось вырваться на несколько дней в осажденный Ленинград. Командование части дало мне краткий отпуск, чтобы забрать жену и отвезти ее к ребенку. А Наташа не поехала. Она рассказывала мне, как входит она в нетопленные палаты своей больницы, как тянутся к ней исхудавшие и посиневшие от холода детские ручонки, как блестят у малышей голодным блеском глаза, когда няня разносит им по кроваткам тарелочки с жиденькой пшенной кашей. «Не могу их оставить, Николай, не могу», — говорила она мне. Я уехал из Ленинграда один. Задерживаться — нельзя было — шли бои, страшные бои. Так и не виделись мы всю войну — ни я, ни сын, ни Наташа. Весточки, правда, изредка друг от друга получали, знали, что живы.

— А потом? — спросила Татьяна.

— А потом кончилась война, все мы нашли друг друга и встретились в Киеве, жили у бабушки, пока я не получил отдельную квартиру. Нашли друг друга для того, чтобы вновь потерять. Заболела скарлатиной девочка у одной работницы с «Арсенала». Наташа про нее рассказывала — чудесная такая девчушка с голубыми глазами, золотистыми волосиками. Впрочем, у нее все дети были чудесными. Позвонили вечером домой, что Ксаночке — так звали девочку — стало хуже. Наташа тут же собралась и побежала. Такси не нашла, а на дворе ливень холодный, ну и… Да я, кажется, вам уже рассказывал об этом.

Семиреченко умолк. Молчала и Татьяна. А что ей было говорить?

Вспомнилось, как тоже в войну, там, в Германии, вместе с вечно пьяным обер-лейтенантом Зибертом она приехала в женский лагерь за «биографиями» — так называли гестаповцы несложную операцию, в результате которой для женщин-агентов приобретались чьи-то документы, чьи-то удобные биографии, после чего подлинные их обладательницы переставали существовать. Лагерный врач — эсесовка фрау Мильде — гостеприимна приняла фрейлейн Луизу и Зиберта и угостила отличным завтраком. Во время завтрака к ней зашла служительница одного из бараков и сказала, что у заключенной Ванды Дмоховской тяжело заболел ребенок.

— Утопите ее щенка, он перезаразит остальных. Возьмите его в изолятор и искупайте в ванне… — приказала фрау Мильде. — А эта польская шлюха родит еще десяток. Наши солдаты ей в этом охотно помогут!

Они весело посмеялись над «остроумной» шуткой лагерного врача. Вот и все, что вспомнила в эту минуту Татьяна о врачах и детях.

Семиреченко прервал затянувшееся молчание.

— Расскажите о себе, Татьяна Михайловна.

«Почему он так странно смотрит

на меня? — подумала Татьяна. — Впрочем, это мне кажется. Смотрит, как обычно. Видно, я раскисла. Неужели я нервничаю из-за этой встречи с Васей? А почему я нервничаю? Боюсь… как это произойдет?..» Татьяна старалась себе это представить. Вася кинется к ней на перроне Белой Церкви. Она знаком даст ему понять, что на людях нужно быть сдержаннее и кивнет незаметно, чтобы он следовал за ней. Они выйдут вместе с толпой пассажиров с вокзала, и она незаметно пройдет с Васей в какую-нибудь боковую улочку. Она скажет, что умирает от жажды, они выпьют. Потом она скажет Васе, что должна на секунду оставить его, и уйдет. Потом Вася спохватится, что ее долго нет, пойдет искать, вернется к вокзалу, начнет качаться, как пьяный, потеряет сознание, упадет и всё! Как тогда, в Грюнвальде, старшина Владимир Соловьев. Но тот был крепкий, он продержался минут пятнадцать. А Вася — маменькин сыночек, хлипкий. Этот больше десяти минут не продержится… Одна крупиночка циана… Чистая работа. Не то, что финка… Как она тогда, на Дону, стукнула этого ворюгу финкой! Сколько ей была тогда лет? Шестнадцать… Как же могла она, шестнадцатилетняя девчонка, убить человека? А вот смогла.

…Татьяна тогда действительно жила в Ростове. В метриках она была Луизой, а подруги и дружки звали ее Лизкой-танцоркой. Мать ее была второстепенной артисткой балетной группы в оперетте. Отец — обрусевший немец из бывших военнопленных Густав Дидрих, кларнетист из оркестра, — умер, когда Луизе было одиннадцать лет. Отец научил дочь говорить по-немецки, играть на гитаре и пить вино. Мать привила ей страсть к тряпкам, решила, что сделает из дочери знаменитую балерину, и часами заставляла ее разучивать танцевальные па. За школьными занятиями Луизы никто не следил и, просидев два года в седьмом классе, она бросила школу. С пятнадцати лет Луиза была уже известна на всех танцевальных площадках, где щеголяла в маминых нарядах, благо мать часто разъезжала на гастроли. Девчонкой Луиза была заметная, рослая, красивая, с непокорными прядями светлых волос. На нее обратил внимание заезжий гастролер — манипулятор, «индийский факир», как он себя величал. И Луиза удрала из дома с этим «факиром». Он, обещал научить ее тайнам профессии и сделать своим ассистентом, а научил только несложным фокусам с игральными каргами и преподал полный курс любви.

Когда Луиза ему надоела, «факир» вспомнил, что он должен возвратиться в Одессу, где у него жена и двое детей. Подарив Луизе на прощание колоду «таинственных карт», пару ослепительных улыбок и несколько рублей на дорогу, он отправил ее обратно в Ростов.

Было лето, и Луиза быстро развеяла свое горе на танцплощадках.

Как-то на танцплощадке она познакомилась с двумя молодыми людьми — Толиком и Мишенькой, как они ласково величали друг друга. Они пригласили ее поужинать в ресторанчике, а потом устроили прогулку на шлюпке. Днем Луиза ничего не ела и, выпив, изрядно захмелела. Поэтому она и не заметила, как ее партнеры причалили к какому-то пустынному уголку. Когда они вышли на берег, Луизе все-таки показалось здесь страшновато, и она спросила, зачем они сюда приехали.

«Так, порезвиться», — ответил Мишенька. «А насчет прочего — не бойся», — сказал Толик и, расстегнув пиджак, показал болтавшуюся на поясе финку. Мишенька направился куда-то в сторону, сказав, что сейчас вернется. Луиза не знала, что они заранее разыграли ее в «орлянку» и Толик выиграл. Как только Мишенька ушел, Толик самым недвусмысленным образом обнял Луизу и стал валить ее на землю. Она начала бешено отбиваться и укусила Толика за руку. Тогда он с маху ударил ее по шеке, снова прижал к себе. Луиза уперлась руками ему в живот и вдруг почувствовала под руками рукоятку финки. Она сама не помнила, как выхватила финку, оттолкнулась и всадила в него нож. Толик как-то странно ойкнул, зашатался и свалился наземь. Мишенька, оказалось, наблюдал всю эту сцену. Он подбежал, нагнулся, тронул Толика за лицо, попытался пошевелить его, но Толик был мертв. «Вот ты, оказывается, какая, Лизка-танцорка! — прошептал он. — Лучшего моего кореша, самого толкового парня угробила. Ну что ж, будешь со мной вместо него работать. Наводчица из тебя, если подучить, хорошая получится. Только со мной эти игрушечки не пройдут. Уродом сделаю. А теперь бери его за ноги, да в крови не измажься». Они дотащили тело Толика до лодки, уложили его на корме, Мишенька сел за весла, выгреб на середину реки, и там они сбросили в воду тело, пиджак Толика и окровавленную финку. Подплыв к берегу, Мишенька оттолкнул лодку, и ее понесло по течению… До города долго добирались пешком…