Берлин-Александерплац
Шрифт:
— Оставим этот разговор! Скажи лучше, что у вас хорошенького? Что ты поделываешь, Герберт?
— Скоро опять примемся за работу, у нас двое новеньких, молодцы ребята. Знаешь Кноппа, ну тот, что фокусы все показывал, огонь глотал? Так вот, это он их откопал. Говорит им: «Хотите со мною работать, тогда сперва покажите, на что вы годны». Лет им по восемнадцати, девятнадцати. Ну вот, стал Кнопп на углу Данцигерштрассе и ждет, что будет. А они взяли на мушку одну старуху, видели, как та деньги в банке получала. Они от нее ни на шаг. Ну, думает Кнопп, толкнут они ее где-нибудь, выхватят деньги, и привет, до скорого! Так нет же, они разнюхали,
— Они хоть догадались соскочить поскорее?
— Да. Ну, а потом видят они, что Кноппу этого мало, и выкинули еще такой номер: пригласили Кноппа пройтись вечером часов в девять, выбили булыжником витрину часового магазина на Роминтенерштрассе, запустили туда лапу — и ничего, сошло! Нахальства у этих ребят хватает, народ сбежался, а они затесались в толпу и стоят хоть бы что! Да, такие нам годятся!
Франц поник головой.
— Да, ребята что надо!
— Что же, тебе это все ни к чему.
— Нет, ни к чему. А о том, что дальше будет, я и думать не хочу.
— Только брось ты пить, Франц.
Дрогнуло у Франца лицо.
— Что же мне еще делать, Герберт? Что вам всем от меня нужно? На что я годен? Я ведь инвалид, Полный инвалид… — Углы рта у Франца опустились, заглянул он Герберту в глаза. — И что это вы все ко мне привязались: один говорит, чтоб я бросил пить, другой, — чтоб я не дружил с Вилли, третий, — чтоб я в политику не лез.
— Политику? Против политики я, например, ничего не имею.
Откинулся Франц на спинку стула и пристально поглядел на своего друга Герберта, а тот думает: «Вон какую морду наел, и парень он опасный, хоть и добрый, никогда не знаешь, что он выкинет».
А Франц дотянулся до его колена рукой и прошептал:
— Изувечили меня, Герберт, ни на что я не гожусь!
— Ну, брат, ври, да не завирайся! Скажи-ка это самое Еве и Мицци. А?
— Да. В постели… Это я знаю. Но вот ты, ты что-то представляешь собою, ты что-то делаешь, и ребята тоже!
— Ну, если тебе так хочется, можешь делать дела и с одной рукой.
— Хотел было, да не приняли меня. И Мицци не хочет. Настояла на своем.
— А ты плюнь и действуй!
— Вот ты теперь говоришь: действуй. Все вы так: то — бросай, то — действуй! Дрессируете меня, как собачонку: прыг на стол, прыг со стола, прыг на стол.
Герберт налил две рюмки коньяку; надо, думает, мне предупредить Мицци, что-то с парнем неладно; пускай она поостережется, а то он войдет в раж, и повторится та же история, что с Идой. Франц залпом выпил коньяк.
— Нет, чего уж там, калека я, Герберт! Вон видишь, рукав-то пустой! А плечо как по ночам ноет, поверишь, заснуть не могу!
— Сходи к доктору.
— Не хочу, не желаю, слышать не хочу ни о каких докторах, хватит с меня Магдебурга.
— Знаешь что, скажу-ка я Мицци, чтоб она с тобой куда-нибудь уехала. Вырвешься из Берлина, сменишь обстановку!
— Лучше уж я пить буду, Герберт. Наклонился к нему Герберт и шепнул на ухо:
— А потом с Мицци то же будет, что и с Идой?
— Что-о-о?
— Что слышал! Чего уставился? Тебе, верно, четырех лет тюрьмы мало было?
Сжал Франц кулак, поднес его к самому носу Герберта.
— Ты что, верно, того?
— Нет, не я, — ты!
Ева подслушивала у двери. Она хотела было уйти, но после этих слов вошла в комнату. На ней — элегантный светло-коричневый костюм. Толкнула Герберта в бок: — Да пусть себе пьет. Не сходи с ума!
— Что ж, ты не понимаешь? Хочешь, чтобы с ним опять была такая история, как тогда?
— Ты совсем рехнулся, заткнись! Франц тупо глядел на Еву.
А полчаса спустя, у себя в комнате, он спрашивает Мицци:
— Что ты на это скажешь: можно мне пить или нельзя?
— Да, но не до бесчувствия.
— А тебе никогда не хочется выпить?
— С тобой? С удовольствием. Франц в восторге.
— Мицци, золотко, хочешь, значит, напиться, ты никогда еще не бывала пьяна?
— Случалось. Ну, давай выпьем. Сейчас же!
У Франца тоску как рукой сняло. Видит, как она вся загорелась, совсем как давеча, когда они с Евой о ребенке говорили. Смотрит на нее Франц и думает: милая ты моя, славная моя девочка, и до чего же ты маленькая, хоть в карман сажай! Она обняла его, и он обхватил ее рукой за талию, и вдруг… и вдруг…
У Франца на одну секунду в глазах помутилось, но рука его по-прежнему обвивается вокруг талии Мицци. А мысленно Франц отвел руку. Лицо его при этом словно окаменело. Почудилось ему, что в руке у него мутовка, сверху вниз он наносит Мицци удар в грудь — раз, еще раз… хрустнули ребра… А затем — больница, кладбище, бреславлец…
Франц оттолкнул Мицци, та никак не могла понять, что с ним стряслось, бросилась рядом с ним на пол; он что-то бормочет, не поймешь что, целует ее, ревет, у него из глаз слезы градом катятся, и она тоже плачет, сама не зная почему. А потом принесла две бутылки водки, Франц смотрит и бубнит: «Нет, нет, не надо!» Но все же выпили вдвоем — и хорошо так обоим стало, легко на душе — развеселились, хохочут без удержу. Мицци давно уже пора отправляться к своему кавалеру, но что поделаешь — ее уж и ноги не держат. Куда там идти. Потом Мицци новую забаву придумала — стала у Франца изо рта водку тянуть, Франц хотел высосать ее обратно, но водка у Мицци уже через нос потекла. Нахохотались они до упаду, а там свалился Франц как мешок, захрапел, да так и проспал до позднего утра.
Отчего это у меня так болит плечо, руки-то ведь нет!
Ох, как болит плечо, невтерпеж! Куда девалась Мицци? Почему она ушла, оставила меня здесь одного?
Отрезали, отрезали мне руку, как и вовсе не было! Ох, болит плечо, болит. Сволочи, нет у меня руки, вот что они сделали… Ох, болит, болит плечо! Плечо-то мне оставили, если бы могли, они и плечо оторвали бы как пить дать, и было бы лучше — не болело б оно так! Гады! Чуть совсем не убили — не повезло им только, сволочам, но и так несладко! Вот я и лежу теперь один-одинешенек; да и кому охота мои стоны слушать. Ох да ох! Больно, плечо болит. Уж лучше б они меня насмерть задавили, собаки! Какой я теперь человек? Ой, мое плечо, мое плечо, ох, мочи больше нет. Сволочи, черти, погубили они меня, что мне теперь делать? Где же Мицци? Бросили меня одного — лежи. Ох, больно… Ох, ох…