Берлинский дневник (Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента)
Шрифт:
В поезде Регенсбург - Берлин, 2 октября
Вчера перед рассветом был в Регенсбурге, потом автобусом добрался до Пассау на Дунае, а оттуда на машине с майором германского Генерального штаба проследовал за марширующими, словно на пикник, войсками в зону Су-детской области. Ночью под проливным дождем вернулся в Пассау, где военная цензура не дала мне разрешение на радиопередачу; сажусь в поезд на Регенсбург, прибываю туда в полночь и диктую свой репортаж по телефону в "Пресс вайелесс" в Париж, с тем чтобы его зачитали в Нью-Йорке, так как из Берлина сообщают, что военные наложили запрет на все радиосообщения об оккупации, включая свои собственные. Самолета на Берлин нет, поэтому сел на этот поезд, и передачу буду вести ночью из Берлина.
Берлин. Позднее. Военные еще не наложили свой запрет, так что пришлось зачитывать другой текст, который я написал в поезде по поводу политического значения победы Гитлера в Мюнхене. В нем я цитирую редакционную статью Рудольфа Кирхера,
Берлин, 3 октября
Звонил Эду Марроу в Лондон. Он так же подавлен, как и я. Послезавтра будем топить свои печали в Париже. Из моего окна в "Адлоне" вижу, как на противоположной стороне Линден демонтируют противозенитное орудие на крыше здания компании "ИГ Фарбен". Так заканчивается кризис. Не забыть бы некоторые детали. Герои драмы: чувство собственного достоинства у Бенеша на протяжении этих событий; увиденный мной пять раз Гитлер; птица-Чемберлен; маленький подавленный человек Даладье, которому, кажется, суждено терпеть поражение (как 6 февраля 1934 года) всякий раз, когда он оказывается в затруднительном положении. Не забыть также: себя на мосту через маленькую речушку около Крумау, где нас могло разнести на куски, успей наша немецкая армейская машина проехать на два фута дальше; мужество жителей Праги, уверенных, что война и бомбы на рассвете неминуемы; испуг на лицах немецких бюргеров на Вильгельмштрассе в ту ночь, когда мимо неслась моторизованная дивизия и война казалась им неизбежной, а потом сумасшедшая радость жителей Мюнхена и Берлина, когда в пятницу они узнали, что это не просто мир, а победа; убитый вид судетских немцев, когда чехи подавили их восстание, и перемена на их лицах две недели спустя, когда вошел рейхсвер; и как бургомистр судетского городка Унтервальдау герр Шварцбауэр (мистер Черный Крестьянин) отвел меня в сторонку от немецких офицеров, и я спросил: "Что самое ужасное из того, что сделали чехи вам, герр бургомистр?" И его ответ, дурацкий и невероятный, что чехи забрали у него радиоприемник, поэтому он не мог слушать речи Гитлера - более жуткого преступления быть не может!
Париж, 8 октября
Париж - страшное место. Он полностью поддался пораженческим настроениям, без малейшего представления о том, что произошло с остальной Францией. У "Фуке" и "Максима" жирные банкиры и бизнесмены празднуют мир реками шампанского. Но даже официанты и таксисты, обычно люди разумные, разглагольствуют, как здорово, что удалось избежать войны, что это было бы преступлением, что они повоевали в прошлую войну и этого достаточно. Все было бы отлично, если бы немцы, которые тоже навоевались в прошлую войну, испытывали бы те же самые чувства, но это не так. Мужество Франции - Франции времен Марны и Вердена - где оно? В отсутствие Пьера Комера никто на набережной Де-Орсе не имеет понятия о реалиях Германии. Французские социалисты прониклись пацифизмом; французские правые, за исключением немногих вроде Анри де Керильи, - либо фашисты, либо пораженцы. Я больше не понимаю французов.
Эд Марроу в таком же унынии, как и я. Мы пытаемся избавиться от него, беседуя ночь напролет, поглощая бутылками шампанское и бродя по улицам, но, видимо, для этого нужно больше времени. Наши мнения сходятся вот в чем: война сейчас близка как никогда; скорее всего, она начнется после уборки зерновых; Польша наверняка будет следующей в списке Гитлера (как слепы и глупы поляки в этом кризисе, помогая Германии кромсать Чехословакию!); мы должны убедить Варшаву быстро установить более мощный коротковолновый передатчик, если поляки хотят, чтобы мир их услышал; нам необходимо создать штат репортеров для американского радио. Но если честно, мы мало думаем о работе. Эд говорит, что американское радио проделало потрясающую работу по освещению кризиса, но нам на это наплевать - почти на все, и даже от шампанского уже тошнит. Мы уезжаем.
Забежал к Галлико. Он уезжает в путешествие по столицам мира собирать материал для своих рассказов. Отдаю ему письма работающим в тех местах корреспондентам, обедаем у "Максима", но для меня это уже невыносимо. Утром уезжаю в Женеву. Практически первая в этом году возможность побыть с Тэсс и Эйлин. Но они в Америке.
Женева, 6 ноября
Здесь целый месяц стояло чудное бабье лето, но сегодня с Альп к нам спускается снег, а утром покрылись снегом - Юрские горы на противоположном берегу озера. Скоро мы сможем кататься на лыжах. Это был месяц самой сильной депрессии в моей жизни - и в умственном, и в духовном плане. Я все еще нахожусь в таком состоянии, что совершил две сумасшедшие вещи: начал писать пьесу и освоил - в моем-то возрасте, в тридцать четыре! - гольф. Может, они помогут мне вернуть душевное равновесие. В Дивоне у подножия Юрских гор есть прекрасное поле, откуда можно любоваться озером и, когда садится солнце, наблюдать Монблан во всем его снежном великолепии. С Артуром Берроузом (англичанином пятидесяти двух лет, он секретарь Международного радиовещательного союза) мы издеваемся над лунками, выдираем с корнем дерн, быстро теряем счет очкам, если они есть, и после первых девяти лунок прерываем игру, чтобы спуститься в деревушку Дивон, расположенную с французской стороны границы, на роскошный обед из девяти блюд, который запиваем двумя бутылками бургундского. Потом возвращаемся, навеселе и в хорошем настроении, чтобы пройти оставшиеся девять лунок. Игра называется "Иностранный корреспондент". Это позволяет мне хорошо расслабиться.
Варшава, 11 ноября
Делал получасовую программу, посвященную двадцатилетию Польской Республики. По ряду причин передача оказалась безнадежно испорчена. Сидя во Дворце, я начал со слов: "Леди и джентльмены, государственный гимн Польши..." - его должен был играть оркестр из студии, расположенной в другой части города. Вместо оркестра начал говорить президент Мосьцицкий. Он обещал выступить по-английски, но через наушники я услышал только польский. Тогда я бросился по дворцовому коридору к его кабинету, чтобы выяснить, в чем дело. У дверей меня остановил высокий адъютант. Я сказал: "Президент обещал говорить по-английски". Он странно посмотрел на меня и слегка приоткрыл дверь. "Он и говорит по-английски, сэр", - сообщил он. Стрелой назад в свою комнату, чтобы представить посла Тони Биддла, который должен произнести несколько тщательно подготовленных фраз. Он начал что-то нести, и я, решив, что он внезапно стал жертвой "испуга перед микрофоном", отключил его. Тогда он взял текст своего выступления. Это была куча иероглифов. "На польском! прошептал он. - Произнесите..." Он сделал небольшое сообщение на польском языке. Когда он закончил, мы так смеялись, что поляки во Дворце слегка забеспокоились.
После всего этого встретил Дьюранти, и была одна из его "русских ночей". Остановили извозчика. Упорно разговаривая с кучером по-русски, он настоял, чтобы нас отвезли в русский кабак. Ветер любимых Дьюранти русских степей хлестал снегом по нашим лицам, и казалось, прошла вечность, прежде чем кучер остановил наконец свою умирающую клячу перед ветхим старинным зданием.
"Русский кабак?" - прокричал Вальтер. За снежным пологом мы не могли разглядеть кучера. Нет, это не русский кабак. Это польское заведение, публичный дом. Потом на фоне метели длительная дискуссия по-русски между московским корреспондентом нью-йоркской "Times" и польским извозчиком с дряхлой лошадью и коляской. Нас засыпало снегом. Было уже далеко за полночь, когда мы нашли русский кабак. Там оказалось много пухлых девушек, которые говорили по-русски и были, по словам Вальтера, чистокровными русскими. И много водки, и игра на балалайке, и песни, и девушки грели спины у громадной изразцовой печи и выглядели все более усталыми, сонными и, как мне казалось, грустными.
Поляки - очаровательные и очень романтичные люди, и с ними я много и хорошо ел, пил и слушал музыку. Но они чудовищно нереалистичны. Например, в своей доверчивости Гитлеру. Польское радио обещает поторопиться с новым коротковолновым передатчиком. Я рассказал им про наш опыт в Чехословакии.
Брюссель, 20 ноября
Я здесь в качестве наблюдателя на международной конференции радиоспециалистов по распределению новых диапазонов. Так как мне здесь делать нечего, на неделю заперся в комнате и закончил пьесу.
Белград, 26 ноября
Здесь другая "юбилейная" передача, аналогичная той, что была в Варшаве.
Позднее. Б поезде на Рим. В шесть вечера позвонила мисс Кэмпбелл из нашего лондонского офиса и сообщила, что умер папа. Я поймал на коктейле молодого Шульцберегера из нью-йоркской "Times" и уговорил его провести мою воскресную программу, объяснил что и как и успел на девятичасовой поезд в Рим.
Рим, 29 ноября
Во вторник папа еще раз победил смерть после жестокого сердечного приступа. Договорился с отцом Делани, блестящим и чрезвычайно приятным молодым иезуитом из Нью-Йорка, прикомандированным к Радио Ватикана, помочь нам в подробном освещении папиной смерти. Вчера и сегодня консультации по этому вопросу с властями Ватикана. Конечно, они очень осторожны, потому что папа еще жив. Но все согласились, что мы должны начать приготовления. Итальянцы подключают для нас дополнительные линии связи из собора Святого Петра в свои студии. Много полезных разговоров, спагетти и кьянти, а завтра самолетом - в Париж, хотя один мой итальянский приятель, он же близкий приятель четы Чиано, подсказал, что мне следовало бы остаться на завтрашний митинг фашистского парламента. Но у нас неотложный вопрос, который необходимо выяснить у французского правительства.