Бертран из Лангедока
Шрифт:
Слушал эн Бертран жалобы домны Матильды, о доле ее жалел и утешал разными речами. Представлял, будто она – Лана Прекрасная, а Генрих Лев – король Менелай, жены своей по достоинству оценить не умевший и от похищения ее не уберегший. А уж кто здесь куртуазнейший Парис – долго гадать не приходится.
И вздыхала домна Матильда-Лана, речам эн Бертрана благосклонно внимая. А эн Бертран заливался, будто лебедь перед смертью, – такое вдохновение на него накатило!
Предметом рассуждений была, разумеется, любовь. Что ни попадется на глаза, все на мысли о любви наводит.
Увидели,
– Надо бы слугам сказать, чтобы немного мяса под это дерево принесли, – заметила домна Матильда. Видно было, что полюбился ей этот ворон.
Эн Бертран тотчас же о природе ворона речь завел, с природой любви ее сравнивая. Известно ведь, что ворон, едва только завидит мертвого человека, как немедленно выклевывает ему глаза, а после уж пробирается в мозг и выпивает все до капли.
Пока рассказывал, взгляд затуманился: видать, вспомнил что-то.
Домна Матильда от ворона взгляд к эн Бертрану обратила. Лицо у нее нежное, юное, почти детское, золотистыми кудрями обрамленное, пухлые губы приоткрыты – глядит доверчиво, как только девочки, переступающие грань пятнадцатой весны, на отважных и мужественных рыцарей смотрят.
А был эн Бертран в те годы отменно красив, хотя нос ему уже перебили в одном поединке, и потому иной раз он довольно громко посапывал. Однако стоит ли о том говорить, ведь сопенье это лишь в тишине слыхать было. А где появляется эн Бертран, ни о какой тишине и речи быть не может: если не стихи и громогласное хвастовство, то перебранка и звон оружия.
Русые, в кружок стриженые волосы у эн Бертрана, жесткие, как конский хвост, в темных глазах искры. А говорит как складно!..
– Неужто сразу глаза выклевывает? – переспрашивает Матильда-Лана, а сама все на забавную птицу поглядывает.
– Раз Мартин Альгейс нашу деревню Борн проходил, – рассказывает эн Бертран. – Он двух мужиков убил. Когда мы с воспитателем моим Рено подъехали, то спугнули стаю воронов. И глаза у мертвых были уже выклеваны, а разум выпит.
– Мартин Альгейс – это ведь разбойник? – спрашивает Лана.
– Одни болтают, будто Альгейсов – десять братьев, другие – будто их трое или четверо, – говорит эн Бертран. – Но вот житья от них нет – это верно.
Тут ворон на ветке громко каркает, будто напоминая о себе. И эн Бертран поневоле поднимает голову, чтобы встретиться глазами со взглядом блестящих, будто бы плоских, птичьих глаз.
– Разум, домна Лана, помещается в мозге, – продолжает эн Бертран рассуждение о любви. – А жизненный дух, дающий движение, – в глазах. Когда глаза выклеваны, человек лишается жизненного духа и не может больше двинуться. Так и любовь – она лишает воли. Красота проникает в глаза – и вот уж кавалер не может шелохнуться. А овладев глазами, она легко оказывается в мозгу и выпивает его…
– Как куртуазно все, что вы говорите, эн Бертран, – говорит домна Лана и берет рыцаря Бертрана за руку. – Как скучны эти северяне! Кто из этих неотесанных саксонцев растолкует мне природу любви?
И делает шаг и вскрикивает, ибо по траве, шурша, проползает змея.
Но с Матильдой-Ланой – эн Бертран, и можно не бояться, ибо он немедленно успокаивает домну Лану рассказом о природе змеи, которая также подобна природе любви.
– Смотрите, домна Лана, как устрашилась вас эта змея! – восклицает эн Бертран. – Это потому, что вы одеты добродетелью. Если бы вы были лишены добродетели и обнажены (ибо грех обнажает), то эта змея, ничуть не устрашась, набросилась бы на вас и ужалила смертоносным жалом. Так ведь и любовь – она убегает, когда человек одет холодностью, но беспощадно жалит того, кто снял одежды скрытности и стоит беззащитный в своей откровенности…
– Как утешительно то, что вы говорите, эн Бертран, – шепчет домна Лана. – Как это прекрасно…
И помолчав немного, берет его за вторую руку. И так они стоят друг против друга, держась за руки и глядя друг другу в глаза: домна Лана – печально, эн Бертран – ласково.
– Ведь вы отдадите за меня жизнь, эн Бертран? – еле слышно спрашивает домна Лана.
– Смотря кому, – отвечает эн Бертран.
И вдруг страшный шум врывается в тихий сад. Впереди, завывая от ужаса и моля о пощаде, мчится жонглер. За ним – с треском ломая кусты шиповника, ругаясь, как тамплиер, – сам граф Риго с обнаженным мечом в руке. Следом за графом поспешает конюх с кнутом.
Жонглер вопит:
– Пощады!
Конюх кричит, задыхаясь:
– Вы же только выпороть его велели, мессен Риго!
Граф Риго рычит:
– Я передумал!
Услужливо посторонившись, эн Бертран успевает подхватить домну Лану за талию, чтобы ее не сбили с ног. Вся кавалькада проносится мимо.
Домна Лана широко раскрывает глаза.
– Что это было, эн Бертран?
Эн Бертран пожимает плечами.
– Понятия не имею.
Он подает руку домне Лане и ведет ее к скамье, увитой диким виноградом. Они усаживаются, чтобы было удобнее смотреть.
Вскоре из кустов выбирается граф Риго. Дышит тяжело – освирепел и от погони раззадорился. Рыжий волос дыбом встал, точно грива у льва, лицо побагровело, страшным сделалось, глаза выкатились.
На сестру свою, домну Лану, бешено глянул, рявкнул:
– Куда он побежал?!
Домна Лана холодно плечами пожала. А эн Бертран спросил:
– Чем же этот урод так досадил вам, мессен, что и рук о него марать не побрезговали?
Тут и конюх показался. Вид имел виноватый: упустил мерзавца! Граф Риго дал конюху богатырского пинка, конюх сгинул.
Плюхнулся граф на скамью по левую руку от Матильды-Ланы (а по правую эн Бертран сидел и улыбался тихонечко). Густые свои брови нахмурил.
И повисло тяжкое молчание.
Домна Матильда-Лана камешек под башмачком покатала – со скуки. А эн Бертран спросил графа Риго, за кем он гнался и кто столь яростный гнев его вызвал.
Граф Риго сказал, что гнался за наглецом жонглером, который поносную песнь про него, графа Риго, перед дамами дерзко распевал.
Эн Бертран спросил, о чем была та песня.