Бесценный дар
Шрифт:
– Потрясающая дама. Я от души желаю ей счастья, – серьезно сказал Ланс.
– Думаю, для счастья ей не хватает только мистера Картера или кого-нибудь вроде. Слава Богу, что она не осталась в Сан-Франциско с родителями.
– Аминь.
И вновь – напряженное молчание. Они избегали смотреть друг на друга, их настороженность не уменьшилась. Каждый зорко исподволь фиксировал каждый жест, каждый вздох, каждое изменение интонации другого. В комнате сгущалось напряжение.
Он сказал, что приехал с последней официальной миссией. Отчасти от смущения, отчасти для того, чтобы
– Так зачем ты приехал? Это как-то связано с Кеном? Ты сказал, что по службе…
– Да. У меня кое-что для тебя есть. – Он поднялся и полез в карман пиджака. – Давай пересядем сюда. – И он пошел к дивану у распахнутого окна, явно ожидая, что она последует за ним.
Значит, она должна встать и тем самым беспощадно предоставить себя на его обозрение. Отказ привлечет еще больше внимания, а этого надо избегать. Почти не дыша, чтобы как можно сильнее втянуть живот, она поднялась и на нетвердых ногах прошла к дивану, с ужасом думая, что он вот-вот заметит ее состояние. Она села, и вслед за ней он тоже устроился на противоположном конце дивана.
– Эрин, я уже давно ношу это с собой. Перед тем как продать дом, миссис Лайман разбирала бумаги и послала мне в Вашингтон все, что, по ее мнению, должно было пополнить мой отчет. – Помолчав, он заглянул ей в глаза. – Наверное, это она не послала бы намеренно, скорее всего, просто не знала, что это тоже было среди других бумаг и документов. Наверное, я должен был вернуть ей это, но я знаю, что ты захочешь это иметь, и, думаю, она бы согласилась с моим решением.
Ее любопытство перешло границы. Если он хотел раскалить ее интерес, то достиг своей цели. Он протянул ей конверт. С трудом оторвав взгляд от его лица, она занялась конвертом.
Открыв его, она нащупала плотный листок бумаги и вытащила. Это была черно-белая фотография, пожелтевшая от времени. Сердце ее учащенно забилось, в ушах зашумело, в горле пересохло.
Судя по одежде людей на фотографии, этот снимок был сделан около тридцати лет назад. Молодая женщина сидела па каменной скамье, по-видимому, где-то в городском парке. К ее коленям застенчиво прижался маленький мальчик, едва научившийся ходить. На руках она держала младенца. Широко открытые темные глаза глядели поверх кружевного чепчика на детской головке.
Женщина смотрела прямо в объектив, но не улыбалась, словно бы совсем не замечая фотографа. Казалось, ее мысли далеко. Ее грустные глаза были очень похожи на глаза детей. В тонких чертах лица ощущалась болезненная хрупкость, словно жить ей осталось недолго. Это проявлялось во всем – в том, как нежно положила руку на плечо мальчика. Казалось, она воплощает собой совершенное отчаяние. Она словно примирилась с неизбежным.
Эрин разглядывала фотографию, и ее глаза застилали слезы. Текли минуты, а она все всматривалась в каждую деталь снимка, стараясь проникнуть взором за глянцевую поверхность, в другое измерение, в мысли этой женщины. Ланс не мешал ей. Он не двигался. Он почти не дышал.
Наконец она подняла глаза. Боже, как она прекрасна, подумал он. Даже сейчас, с залитым слезами лицом, она была красивее всех женщин, каких он
Но только не он. Не Ланс Баррет. Нет. Он должен был увидеть ее еще раз. Он должен убедить себя, что все случившееся в Сан-Франциско было просто игрой воображения. Такие романы обречены на быстротечность. Они слишком пылки, чтобы длиться долго. Это было как песня. Он только посмотрит на нее – и потом навсегда изгонит ее образ из своего сердца, избавится от навязчивых мыслей о ней.
Но он знал, что это вряд ли получится. Что-то случилось в том феврале, его словно подменили. Он полюбил.
Он убеждал себя, что слишком стар, чтобы, как последний дурак, терять голову из-за женщины. Но почему-то начал кричать на подчиненных за малейшую провинность, давая волю постоянному раздражению, которое кипело в нем. Один из них даже поплатился сломанной челюстью за совет полечиться ядреной бабой от нервного расстройства. Он не мог спать. Не мог есть. Родные и друзья стали относиться к нему с жалостью и легким презрением. Но никто не презирал его сильнее, чем он презирал себя.
Эрин послала его к чертям. Что ж, там он и оказался. Жизнь стала для него адом. Единственный проблеск райского блаженства за последние пять месяцев – ее лицо, когда он вошел сюда.
Проклятье! Теперь ему стало еще хуже. Его сотрясала внутренняя дрожь – от того, что она была рядом, от того, что он хотел признаться ей в любви, но не смел.
Она пахла изысканными духами. Ее лицо светилось изнутри. Ее полуоткрытые губы были влажны. Он смотрел на ее маленький розовый язычок, прятавшийся за безупречно белыми зубами. Боже, как он хотел прильнуть к ее рту, впиться в него, попробовать на вкус…
Она подняла затуманенный слезами взор. Ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы не схватить ее в объятия – и не отпускать уже никогда. Она изменилась – и в то же время осталась непередаваемо родной. Она любила его, как никакая другая женщина. Она так абсолютно ему подходила… Она – Эрин О'Ши. Его Эрин.
Но что-то в ней изменилось…
– Там подпись на обороте, – подсказал он. Перевернув фотографию, Эрин прочла:
– «Мать Кена, Мэри Маргарет Конвей, и его сестра. Умерла через две недели после того, как был сделан этот снимок. Когда мы брали Кена, малышку уже удочерили. Благослови их Бог!»
Далее шла дата и подпись: М.Р.Л.
– Это инициалы приемной матери Кена. Вероятно, она получила эту фотографию при усыновлении. Я нашел ее в пачке, подписанной рукой Кена: «Мамины бумаги». Вероятно, он не трогал их после ее смерти.
– Значит, он знал обо мне?
– Думаю, да.
Из ее глаз вновь потекли слезы.
– Ланс, это моя мама, – прошептала она, поглаживая пальцами лицо на фотографии. – Мэри Маргарет Конвей. Теперь я знаю ее имя.
– И она любила тебя. Должно быть, она знала, что умирает, и поэтому отдала тебя в приют, чтобы быть спокойной: о тебе есть кому позаботиться.