Бешеная свора
Шрифт:
Она кивнула.
– Я тебя хочу и все для тебя сделаю… Ты выйдешь за меня замуж, родишь мне детей, у нас будет все хорошо. А Трофима ты забудешь. Его забудешь, а меня полюбишь. Ты же полюбишь меня?
– Не знаю… Да, наверное…
– Я не хочу и не могу тебя отпустить. Я мужик, ты меня понимаешь? А Трофим не для тебя… – в полубредовом состоянии бормотал Салтан. – Ты слишком хороша для него… Ты не можешь его любить… Ты вбила себе в голову… Ты полюбишь меня… Я знаю… Я точно это знаю…
Вдруг он осекся – в живот ему вонзилось
Оставалось только догадываться, как Марьяна смогла вооружиться ножом. Не было ничего такого на столе, возможно, нож лежал на стуле. Да и не важно, как оружие оказалось у нее в руке. Важно, что нож вошел в район селезенки на половину клинка.
Салтан отскочил от Марьяны, а нож так и остался у нее в руке.
– Эй, ты чего?
Боли он не ощущал, но чувствовал, как туманится сознание, как немеют ноги, отказываясь удерживать тело на весу. Марьяна оторвалась от стола, повернулась к нему. Он мог стать легкой для нее добычей, но ее глаза расширились от страха, а нож выпал из руки.
Она ойкнула, приложив к щекам ладони. Казалось, еще чуть-чуть, и бухнется в обморок.
– Какая же ты дура! – пробормотал Салтан. – Замуж за меня выйдешь?
– Да!
Марьяна готова была на все, лишь бы не сесть в тюрьму. А может, она думала, что Салтан доживает последние секунды. Но ведь он знал, что не умрет, хотя кровь и хлестала из раны.
– Поклянись!
– Клянусь!
– Чего стоишь, коза? Поскакала за телефоном! «Скорую» вызывай!
Салтан и повязку смог наложить, и «Скорую» дождался. И уже в машине стал терять сознание. Тогда ему и стало страшно. Вдруг он действительно умрет?
Но умирать нельзя. И жить он хочет, и Марьяна не должна пострадать. Если он умрет, ее обвинят в убийстве. Если нет, он даст показания и скажет, что сам напоролся на нож…
А если он все-таки умрет, Марьяну посадят. И правильно сделают… Эта сучка должна достаться или ему, или никому…
Глава 17
Огненный шарик с визгом влетел в ночное небо и с грохотом рассыпался на множество ярких брызг. И тишина. Вот и весь новогодний салют. В Каменодольске сейчас канонада гремит, но здесь зона, здесь и такой салют – чересчур.
Окно зарешечено и затянуто стальными «ресничками», но все-таки в нем прорисовывался клочок ночного неба. А еще от окна сильно дуло. И в батареях тепла ровно столько, чтобы они не разморозились.
Трофим отошел от окна и заскакал по камере. Еще трое суток париться в кондее штрафного изолятора. Вернее, мерзнуть в нем.
Стеллаж, на котором он мог спать, еще с вечера отстегнули от стены, но долго лежать на нем невозможно. Холодно. Вот и приходится прыгать, чтобы согреться.
Он совершенно выбился из сил, когда вдруг открылась дверь.
– Нормально все будет, начальник.
Сначала Трофим услышал голос Лежня, а затем увидел его самого.
Менты не церемонились. Разогнали драку
Лежень зашел в камеру, покачнулся, глянул, как за ним закрывается дверь. И, когда щелкнул замок, сел на стеллаж. Достал из-под полы ватника бутылку, кружку. У него не было бороды из ваты, но Трофим смотрел на него как на самого настоящего Деда Мороза. Как еще можно было объяснить столь чудесное явление?
Лежень набулькал в кружку, подал Трофиму:
– С Новым годом!
– С новым счастьем!
Трофим сделал несколько глотков, и чуть не вернул выпитое обратно. Столь резкого и вонючего самогона он еще никогда не пил. Но другого нет, а выпить надо.
Он сделал над собой усилие, осушил кружку и, сдерживая рвотный позыв, поставил ее на лежак.
– Какое-то горькое счастье, да? – ухмыльнулся Лежень.
– И не говорите!
– Десять лет еще мотать?
– Десять с половиной.
Сто пятая статья у Трофима. Если цифру «сто пять» разбавить запятой, то как раз и выйдет «десять и пять». Такая вот горькая арифметика.
– А мне восемь.
– Долго.
– Дольше, чем тебе, – наливая, сказал «смотрящий».
– Дольше? – не понял Трофим.
– Ты еще молодой, а мне уже сорок три. В пятьдесят выйду.
Лежень выпил, скривился. Достал из кармана корку хлеба, разломил, одну половину отдал ему, а другой занюхал и закусил.
– Тоска зеленая, – вздохнул Трофим.
– Зачем ты за меня подписался? – въедливо глянул на него Лежень.
– Сам не знаю.
Можно было сказать, что виной всему чувство долга перед законным ставленником воровской власти, перед законом честных арестантов, но это бы прозвучало фальшью.
– Не врешь. Это хорошо, что не врешь. – Лежень одобрительно глянул на Трофима.
– Как было, так и говорю.
– Было. Ты сделал свой выбор.
– И что теперь?
– Теперь ты или с нами, или… Костяк тебя в покое не оставит.
– А кто он такой?
– Я бы сказал, что бандит. А себя бы назвал вором… Но ты же не врешь мне, пацан, и я врать не стану… Вор не должен работать, а здесь такие порядки, что не соскочишь. А если соскочишь, то в «петушатник»… Только ты не думай, что я жалюсь… Это не я жалюсь, это расклады такие… Вору работать нельзя, а бандиту можно. Меня гонят на «промку», и Костяка гонят, я забиваю болт, и он забивает. Он не держит меня за вора, а я… я на него забиваю… За мной Греция, за ним Дауд. А Греция с Даудом на ножах… Греция за всей зоной смотрит, а Дауд рвется на его место. Греция, типа, не вор… А Греция – вор! И в законе! И в «отрицалове»… У него все по теме, хозяин его не дергает… Раньше не дергал, а сейчас… Сейчас – это уже не раньше… Это за мной «косяки», а за Грецией нет. Но Дауд удила закусил, ему до фени, есть за Грецией «косяки» или нет…