Бешенство небес
Шрифт:
Приближаясь к Атую, монарх что было сил пытался думать связно, но в новом обличье это становилось все труднее. Поток сознания напоминал облачный ручей, прихотливо извивающийся между деревьями, то становившийся цепочкой грязных луж, то нырявший под корни. Мысли путались, а еще Уги-Уги постоянно забывал, кто он такой. Он был рыбой, Большой Рыбой в океане Канона, могучим грозным китом, хищником, злобным и опасным. Почему, откуда возникло чувство, что он рыба? Монарх не мог вспомнить. Он слышал беспрерывный шелест, потрескивание, свист и голоса – сигналы, которыми сквозь Канон обменивались пауноги. Не так уж много было тварей на Аквалоне, но достаточно, чтобы их переговоры смешались в разноголосый гул. Внутренний слухУги-Уги
В какой-то момент Уги-Уги показалось, что они обитают даже где-то вверху, по правую руку... что там? Светило? Кавачи? Кавачи! Неужели пауноги живут и на нем? Те далекие сознания были не такими, как у населяющих поверхность тварей. Они, кажется, обладали индивидуальностью, в отличие от местных, которые были механическими, без всяких чувств и эмоций, имели лишь минимальные воспоминания, необходимые для нормального существования. Ну а те, что жили в небе... Впрочем, подлетев к Атую, монарх перестал ощущать их.
Уже возле острова он окончательно убедился: незримое звуковое пространство, через которое пауноги связаны друг с другом, и есть Канон – окутывающее Аквалон облако неслышных простым смертным звуков и зримых лишь для ученых-магов образов, которые то и дело проносились перед внутренним взором. Да-да, теперь он мог видеть их без всякого гношиля! Монарх довольно покачал щупальцами, осознав это. Предметы и механизмы, чертежи, рисунки, статуи, силуэты людей, одежда, постройки, модели эфиропланов и паровых карет – и все это связано тончайшей сетью. В виде недооформившихся мысленных образов обитали они в наполненной энергией невидимой реальности. Она отличалась от обычного пространства так же, как бурлящий на огне кипяток отличается от чуть тепловатой воды, которой этикени заполняли ямы-отстойники. В Каноне могли обитать только лишенные своего эго мыслеобразы или механические сознания пауногов – и, быть может, каких-то других существ... великих богов и злобных демонов.
Тот человек, которого Уги-Уги сбил с ног бамбуком, вяло шевелился в зарослях, пытаясь встать. Монарх щупальцами раздвинул ветви, опустился ниже и с удивлением понял, что видит не одного из своих охранников или слуг, но гварилку, да еще и вооруженного. Что он здесь делает? До гварилок Уги-Уги теперь особого дела не было, это племя стало лишь частью тех, кого монарх собирался уничтожить. Он решил: виноваты не только белые. Перед ним, величайшим из властителей Аквалона, провинились все населяющие мир люди. Мысли мчались, то падая в глубины изменившегося сознания, то взвиваясь в ментальные выси, кружили на одном месте, бросались из стороны в сторону, путались и разрывались в клочья; шелест, звон, потрескивание и свист наполняли голову Уги-Уги.
Задушив гварилку, он полетел дальше, к своему дворцу. Уничтожить всех людей? Или только часть? Половину? Две трети? Чтобы наказать остальных, заставить их подчиняться? Вдруг очень четко и ясно он представил самого себя: огромного, как дом, как дворец Рона Суладарского, как гора, на которой этот дворец стоит... нет, как весь Да Морана, а лучше – как Тхай. Исполинской надутой улиткой со щупальцами и человеческим торсом вместо раковины он ползет по Аквалону, подминая под себя города и толпы, оставляя слизистый темно-красный след из крови и раздавленных тел, – он, Хозяин Мира, величайший из величайших, сумевший покорить всех, все народы: и лукавых желтолицых тхайцев, и свирепых черных имаджин, и дикарей-краснокожих, и белых, которые мнили себя владыками континентов...
Заглушая царивший в голове гам, спереди донеслись крики. Солнце село, но пальмовая роща не погрузилась во тьму, ее озаряли отблески пламени. Поднявшись выше, монарх сквозь кроны увидел огонь, пожирающий стену его дворца, и полетел быстрее.
Образ огромной синей человекоулитки, ползущей по городам, горам и рекам, – тот образ, что столь зримо встал перед его мысленным взором, – не растаял, но листом отделился от древа сознания и, качаясь, поплыл в призрачных волнах Канона. Воображение монарха разыгралось, так что плод его напоминал вылепленную из воска, чуть оплывшую от жара ментального пространства, но вполне четкую объемную фигуру. В Каноне расстояния не такие, как в обычном мире, там нет прямых путей, отрезков и плоскостей – и на другом конце Аквалона, в подвале доходного дома, в своей мастерской преуспевающий модный художник по имени Крэк Колесо, открыв глаза, сел на оттоманке. Только что Крэк Колесо принял порцию особой смеси, недавно появившейся на черном рынке юго-восточного Гельштата: порошок гношиля, толченая скорлупа облачных бородавочников и слизь с брюшка ядовитой певчей лягушки, все это настоянное на спирте. Состав продал ему постоянный поставщик Крэка – вдохновение для своих полотен художник обычно находил, погрузившись рассудком в небопризрачье.
Но сейчас я съел лишнего, решил художник. Его пробрала дрожь при воспоминании о фигуре, которая вынырнула из сюрреалистических глубин Канона: ужасный образ! Но и в чем-то комичный. Крэк встал с оттоманки, пошатываясь, сделал два шага и схватился за кисть. Мольберт стоял посреди мастерской, освещенный газовой лампой.
– Вот это меня торкнуло! – выдохнул знаменитый художник. Из Канона жуткая фигура перебралась в его голову, и теперь Крэк понимал, что выгнать чудище оттуда можно будет, лишь нарисовав его, выпустив наружу через врата, которыми способен стать только холст.
Он стал рисовать, не сделав эскиза, нанося быстрые короткие мазки, и постепенно на холсте начал возникать облик, будто прилетевший из ночного кошмара любителя гношиля (впрочем, так оно и было): темно-синий человеческий торс, весь в складках и жировых горбах, с повисшими мягкими грудями, пухлыми ручками и почти лишенный шеи – конусообразная лысая голова сидела прямо на покатых плечах; без ног, вместо них – округлое тулово, разбухший блин или котлета, пятнистая, в мелких пупырышках, будто одно сплошное надутое брюхо со всех сторон... Ну да, точно, брюхо ядовитой лягушки-певуньи. И из этого пухлого уродства, из сплюснутого, полного вонючих газов шара снизу торчат отвратительные мясистые щупальца, украшенные присосками и зазубренными крючками.
Крэк еще оторопело рассматривал то, что изобразил, а кисть в его руке, будто живая, обретшая собственную волю, уже рисовала крошечные домики, мощеную площадь, раздавленные паровые кареты, пытающиеся улепетнуть винтолеты над черепичными крышами, падающую башню и фигурки разбегающихся в ужасе людей, над которыми нависала химерическая страхолюдная туша. Кисть рисовала, а Крэк Колесо в это время думал, одновременно с ужасом и умилением: Сто монет! В галерее старика Ганжубаса за этакий авангард дадут не меньше сотни, или я съем свою палитру!
Уги-Уги понял: на Атуй вновь напали. Гварилки – и не только они. Одно из тех чувств, что были свойственны ему раньше – любопытство, – пробилось сквозь наполнявший голову ураган образов. Он нагнал вопящего от страха туземца, в котором узнал дворцового охранника, убил ударом зажатого в щупальце топора и взлетел повыше.
Дворец пылал, вокруг кипело сражение. Теперь подъем давался монарху куда легче, чем в первый раз, на Гвалте. Он взмыл над кронами, над двором, увидел мертвые тела на крыше, которая занималась огнем. Еще выше, еще... Стало тяжелее, пространство уплотнилось. Зато он смог увидеть бо€льшую часть Атуя. И пристань.