Бессильные мира сего
Шрифт:
Вадим принял ведро и позвал:
– Тимофей Евсеевич. Будьте так добры. Тимофей выскочил из-за кухонной палатки, схватил ведро и тотчас же с ним скрылся на своей территории только зыркнул настороженно из-под неопрятных бровей на Магомета. Магомет, очень довольный произведенным впечатлением, блеснул двумя рядами стальных зубов и сказал ему вслед:
– Ведро верни, да?
Вадим предложил:
– Спешься. Посидим.
– Спасибо, с утра сижу, - ответил Магомет в своеобычной манере.
– Чайку попьем, - настаивал Вадим.
– Спасибо. Ехать надо. Начальство. Гостей
– спросил он вдруг.
– Гостей? Откуда здесь гости. Никого не жду.
– А командир где?
– В разведку поехал. Вечером вернется.
Тимофей Евсеевич снова обнаружился рядом, теперь уже с опустошенным ведром. Магомет принял ведро, подбросил его в руке, посмотрел направо, посмотрел налево, сказал небрежно:
– Значит, гостей не ждешь?
– и, не дожидаясь ответа, тронул лошадь.
– Эй, Магомет! Когда быка от нас заберете?
– спросил Вадим ему в спину.
Магомет сел вполоборота и проговорил наставительно:
– Это дурной бык. Ты бери камень и бей его между рогами. Изо всей силы. Он другого ничего не понимает. Дурной бык. Бери большой камень, и между рогов...
– Свежее решение, - сказал Вадим уже ему в спину.
– Изменим жизнь к лучшему.
Магомет больше не оборачивался - слегка покачиваясь в седле, он спускался по склону - без всякой дороги, по осыпи, на север, в сторону затянутой сизой дымкой каменной горы, знаменитой не только своим чарующим именем Тещины Зубы, но еще и автомобильным спуском, название которого в переводе означало "Вредно Для Души".
Подал голос Тимофей Евсеевич:
– Дрянное мясо, - сказал он сварливо.
– Что с ним делать прикажете? Мы на нем себе последние зубы поломаем.
– Сделайте харчо, - предложил Вадим.
– Ну да... Харчо... Харчо вредно.
– Ну, сделайте баранью похлебку. С чесноком. И с макаронами. Снотворное и слабительное в одном флаконе. Не только вредно, но и вкусно.
Тимофей Евсеевич ничего на это не ответил, только принялся активно брякать какими-то своими тарелками-кастрюлями, а потом вдруг запел тоненьким голосом:
Чому мне ня петь, чому ня гудеть,
Коли в маей хатаньке парадок идеть?..
Томительная жара окончательно установилась и теперь стояла вокруг, воздух струился и дрожал над восточным склоном, и вдруг там бесшумно возникли и словно поплыли сквозь это дрожание пятнистые коровьи туши, рога, помахивающие хвосты, слюнявые морды. Вадим, задремывая в кресле, следил за ними слипающимися глазами. А Тимофей Евсеевич все тянул, все зудел печально и не переставая:
Мушка на акошечке на цимбалах бье,
Паучок на стеночке кресаньки тке.
Чому мне ня петь, чому ня гудеть,
Коли в маей хатаньке парадок идеть?..
Потом он вдруг резко сам себя оборвал и сказал как бы с недоумением:
– Наши едут?
Вадим тут же проснулся и прислушался. Ничего не было слышно, кроме шипения примуса.
– Не может быть, - сказал он.
– Откуда? Двух часов еще нет.
– А я вам говорю, что слышу. Машина едет. Оттуда.
Вадим снова прислушался. Кажется, и в самом деле раздавались какие-то посторонние звуки, но это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой, и из суеверия и из чистого упрямства - он сказал:
– Да не может этого быть. Ясно же было сказано: не раньше девятнадцати, а скорее - позже.
– Хорошо-хорошо, - легко согласился Тимофей Евсеевич.
– Пусть будет такочки...
Он стоял посреди своего хозяйства (примусы, тарелки, миски, вилки-ложки, ведра, канистры) и, сложив обе руки козырьком, смотрел на юг, в сторону дороги. Он соглашался исключительно и только потому, что был уверен в своей безусловной правоте. И чем увереннее он себя чувствовал, тем легче соглашался. Оппоненту полагалось самому, лично, без всяких дополнительных аргументов и его, Тимофеевых, усилий убедиться в том, что посрамлен. Это у Тимофея Евсеевича был такой высший пилотаж ведения диспута. На любую тему.
На дороге из-за зеленого бугра показалась автомобильная крыша, и сразу же сделалось ясно, что великий спорщик и победитель дал на этот раз маху крыша была черная, блестящая, роскошная, совсем в этих местах неуместная: крыша большого, богатого, очень богатого, неприлично богатого автомобиля.
Потом и сам автомобиль появился - выполз с натугой из-за бугра черный, сверкающий на солнце, угрюмо роскошный джип "Гранд-чероки", "сухопутный крейсер", по пояс залепленный серой подсохшей грязью. Выполз и сразу остановился, словно дальше ехать духу ему не хватало, постоял неподвижно несколько секунд, уставясь всеми своими двадцатью фарами, подфарниками и прожекторами, а потом распахнул разом четыре дверцы и принялся неторопливо и как бы нехотя извергать из себя пассажиров.
– Кто такие?
– спросил Тимофей Евсеевич. В голосе его был страх.
– Не знаю.
– А почему это Магомет говорил, что вы ждете гостей?
– Он такого не говорил.
– Но я же сам слышал!
– возразил Тимофей Евсеевич, и в голосе его взвизгнула истерика.
Трое шли к ним от джипа, и еще несколько осталось у машины, но Вадим смотрел только на этих троих. Собственно, он смотрел только на того, что шел посерединке - изящный, небольшой, очень аккуратный человек, весь в сером, элегантный, даже, кажется, с тросточкой. Старый знакомый. Он шел легко и споро, но без всякой, впрочем, торопливости - шел так, как ему было удобно идти, шел заканчивать дело, начатое еще в Петербурге, не законченное тогда, а теперь нуждающееся в быстром и эффективном завершении. Так ходят энергичные молодящиеся политические деятели перед объективами телекамер решительно, напористо и целеустремленно. Узконосые штиблеты его аристократически сверкали на солнце, совершенно неуместные здесь, в мире кирзовых сапог и грязных кроссовок.
Слева от него, чуть отставая, вышагивал здоровенный шкаф, на полторы головы выше, обтянутый кожаной курткой, круглоголовый и, кажется, лысый, а может быть, выбритый наголо. Вадим не стал его рассматривать, как не стал рассматривать и третьего - маленького, на вид совсем безвредного, мелкого, узкоплечего, с большой головой в кожаной кепке и в коричнево-зеленом камуфляже.
– Что за люди, никак я не могу понять...
– бормотал Тимофей Евсеевич, - зачем они там остановились? Подъехать не могли?..
– бормотал он, и еще что-то полуразборчивое и уже совсем в отчаянии.