Бессмертие
Шрифт:
— Увы, Ольми не отвечает на вызовы. Я подозреваю, что он на Пухе Чертополоха, но где именно — неизвестно. Я велел дублю найти его и ввести в курс дела. Возможно, он придет к нам, а может, и нет. Как бы то ни было, я бы хотел поскорее услышать вашу историю.
Мгновение русский смотрел на безукоризненно чистый пол, затем вздохнул.
— Хорошо, начну. Просто так рассказывать — дело трудное и мучительно долгое. Можно воспользоваться вашим проектором?
— Извольте. — Корженовский приказал силовому лучу опустить ближайший проектор. — Интерфейс понадобится?
— Нет, пожалуй. Я нечто большее, чем кажусь. —
— Ничего, мы не в претензии, — заверил Корженовский с абсурдной вежливостью.
По спине Ланье вновь побежали мурашки.
— Начинайте, — предложил Инженер. Интерьер квартиры растаял, уступив чему-то… чему именно, Ланье догадался не сразу. Сгустку изображений: Путь, Осеград, первые дни Мирского в лесистом Вельде Центрограда, разбег по щели…
Проецируемые картины вращались и вызывали головокружение. Зрители утратили чувство времени. Мирский рассказывал, а Корженовский и Ланье переживали все, что он испытал.
«Называйте это эвакуацией, грандиознейшим дезертирством в истории всех времен, бегством из страшного прошлого, от моей смерти, от крушения моей нации, от почти полного уничтожения моей планеты. Называйте нас отступниками, нас, почти половину города, многие десятки миллионов душ и, наверное, миллионы обладавших телами. Да, мы убегали сломя голову в беспределье пространства-времени, сквозь неистовство космических бурь, по рельсу протянутой в бескрайнюю даль железной дороги, по невообразимой пуповине…
Сам туннель — бесконечный ленточный червь, петляющий во внутренностях реальной Вселенной. Его поры — выходы в иные, но столь же реальные вселенные, в иные, но столь же реальные времена… Эти поры открываем мы, и мы меняемся, и сам туннель меняется из-за нашего продвижения, коробится и расширяется с того момента, когда первое известие о нашем побеге вызвало в нем первую метаморфозу. Как это объяснить обычному, неусовершенствованному человеческому существу?
Невозможно.
Чтобы все это понять, мне самому было необходимо измениться, и я менялся много раз за десятилетия и столетия полета. Я побывал многими людьми, зачастую один „я“ почти не знал другого, пока мы не соединялись и не обменивались своими историями. Я уже не был русским генералом по фамилии Мирский — не был, возможно, с момента покушения в Библиотеке Пуха Чертополоха, — зато стал членом гешельской общины, жителем Оси Надера и Центрограда, гражданином Нового Мира, приспосабливающимся к необыкновенной среде обитания. Мы уже не властвовали над тем, что окружало нас, как привыкли властвовать в Осеграде…
Я наблюдал за людьми, летевшими со мной от самой Земли. Одни эволюционировали, как я, другие постепенно умерщвляли себя единственным способом бессмертных, погружаясь в забвение и угасая в памяти друзей. Остальные цеплялись за жизнь и сливались друг с другом.
По нашим меркам, путешествие длилось века. Время, если хотите знать, штука многообразная и куда менее важная, чем внушали нам наши молодость и слабость. Время гибко, но вездесуще: оно искривляется и принимает то одну, то другую форму, меняется порой почти до неузнаваемости.
Я испытал на себе много разных времен: когда город продвигался по Пути на релятивистских скоростях; когда я жил на сверхскоростном уровне в городской памяти; когда напрямик общался со спутниками, как сейчас общаюсь с вами.
Время бывает сжатым и закрученным, как спираль. Если мою спираль растянуть в прямую нить, то, по вашей хронологии, я, быть может, прожил десять тысяч лет…
Мы все летели и летели, давно оставив за спиной последние мгновения этой Вселенной. Случись открыть там Врата — а это было уже невозможно, — мы бы, наверное, лицезрели смерть всех, кого когда-либо знали, всех, с кем нас хоть мимоходом сводила судьба… Мы бежали, бежали, бежали. Я дезертировал из родной Вселенной.
Вот что странно: даже мгновение перестало для нас быть мгновением. Непостижимым образом мы замкнулись в себе, закуклились, точно личинка насекомого, самоизолировались от окружающего мира, не переставая постигать его.
Путь вывел в грандиозный извилистый туннель; продвижение по нему уже не имело ничего общего с навигацией. Изношенные генераторы отказали, и городу пришлось вычерпывать энергию внутреннего пространства Пути, энергию разрозненных атомов и блуждающих пылинок. Из-за этого наш полет замедлялся… и быстро. Десять лет — по основной хронологии — скорость города не дотягивала даже до релятивистской.
А вокруг расширялся Путь, и мы, вычислив коэффициент расширения, поняли, что ждет впереди… Гигантский купол пространства-времени, венчающий, но не завершающий Путь. Конец, но не тупик…
Мы проникли в яйцо, где созревала новая Вселенная. В этом яйце невозможно обитать в ипостаси материальных существ… Пришлось растаять, обратиться в первородную плазму, в сгустки потенциальной массы и энергии, раствориться, как соль в воде… Да, мы сумели одолеть эту препону.
Целый город, до последнего жителя, трудился над превращением, готовый в любой момент банально погибнуть, просто закончить свое существование… Ведь мы были, как дети, что глядят в ревущую плавильную печь. Но была — пусть ничтожная — возможность…
Возможность уцелеть в топке-яйце, приспособиться и жить. И в конце концов переделать ее, расширить в зрелую Вселенную. Но это означало полный отрыв от Пути. Это означало свободный дрейф в гиперпространстве. Внутри печи-яйца насекомые смогли бы сбросить коконы и расправить изящные крылья…
Вам кажется смешным, что мы вознамерились стать богами? Просто у нас не было выбора. Мы добрались до конца Пути, если это можно назвать концом, а вернуться назад не могли. Оставалось одно: сотворить себе Вселенную.
Ради этого нам пришлось отринуть все материальные связи, внедриться в самую суть пространства и времени, энергии и вещества, опуститься под них и подняться над ними, выйти за пределы влияния плазменного амниона.
Я видел, как мои спутники превращаются в свет, в огромные, розоватые окна с размытыми контурами, — окна индивидуальностей, расползающиеся по стенам города. Его масса какое-то время удерживала их, не давая попросту раствориться. Свет каждого из нас сливался со светом всех остальных. Мы опьянели от самих себя, то была оргия воистину космических масштабов. Все остатки нашего человеческого естества слились в одну бесформенную сексуальность. Парализованные необыкновенными, неописуемыми открытиями и удовольствиями, мы чуть не забыли о своей цели, мы летели в печь, как обезумевший от любви мотылек, но опомнились-таки и сделали следующий шаг.