Бессмертник (Сборник)

Крусанов Павел Васильевич

– Милый, мальчик мой, родной мой, любишь, да?

Цаплев-Каторжанин опешил, однако через миг уже растроганно клялся, что любит, безумно, нечеловечески любит!.. Но ещё до того, как он схватил ладонями Анино лицо и стал перчить его сухими поцелуями, Аня поняла, что вопрос её никакого отношения к Цаплеву-Каторжанину не имел, что это какой-то морок. Ей стало стыдно, что она сказала слова, сейчас ею не выстраданные, слова, которые должен был слышать другой, а она вот так легко отдала их по случаю.

Цаплев-Каторжанин уже сидел у стола и рассказывал о чуть подержанном «Фиате», который купил в Неаполе, о респектабельном черешневом цвете машины, о её велюровом салоне… Счастливую речь Сергея прервал решительный вопрос:

– Цаплев-Каторжанин, отвечай как на духу, часто ли ты мне изменял?

Оказалось,

что нет, не часто. А если бы даже и часто, то это ровным счётом ничего бы не значило, потому что запачкать идеальное вещественным мужчине не так-то просто – духовность нисколечко не ответственна за мужскую чувственность, желание может быть роздано многим женщинам, а душа вручена лишь одной. Мысль эта вычитана им, Цаплевым-Каторжанином, в одной прелестной книжке и очень ему близка. Что? Ты сразу догадалась? Мои собственные мысли прозрачнее, тоньше, их труднее разглядеть? Ну что ж… Однако у женщин дело обстоит иначе, у женщин душа в полной мере отвечает за проступок чувственности – в женщине эти начала слиты. Словом, получается, что если мужчина поступает так, как поступает – он мужчина, а если женщина поступает так, как мужчина – она шлюха. Ведь верно то, что раздвоение идеального и чувственного в мужчине есть признак мужественности, а такое же раздвоение в женщине есть признак её порочности. Вот и выходит, что для влюблённого мужчины все женщины – это только женщины, за исключением той, в которую он влюблён – она для него ещё и человек, а для влюблённой женщины все мужчины – это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена – он для неё ещё и мужчина. Но, сказать по правде, сейчас не хочется говорить об этом, потому что рассуждать о любви красиво и убедительно может тот, кто любовь свою уже проводил в область воспоминаний, а тому, кому любовь сжигает сердце, следует о ней промолчать.

Аня с чувством, похожим на внезапную сытость, смотрела Цаплеву-Каторжанину то в один глаз, то в другой.

В прихожей хлопнула входная дверь.

– Достал матери билет в Мариинку, – объяснил Сергей. – Сегодня дают «Пиковую даму» с Марусиным. – Он безадресно улыбнулся. – Пойду сниму с плиты чайник.

Цаплев-Каторжанин вышел из комнаты, а Аня, которой отчего-то вспомнилось сейчас её иное имя – Жля, подошла к окну, неплотно задёрнула шторы, оставив в щели пегую стену соседнего дома и столб сливового неба со стеклянной убывающей луной на вершине, и замерла, слушая, как несётся по улице грузовик, гремя на весь мир каким-то металлическим хламом, а потом, в образовавшейся тишине, басовито шлёпаются капли на внешний жестяной карниз. В конце концов, подумала Аня, когда тихо подкравшийся Цаплев-Каторжанин обнял её сзади за плечи, – в конце-то концов можно вообразить, что это другой.

5. Прошедшее длящееся

Подошёл и наклонился,

взял за нижние концы

и швырнул младенца к смерти,

как орущие щипцы!

А. Ш.

Когда-то было так.

Вскоре после отчисления Исполатева с четвёртого курса университета, угрюмый дворник вручил ему повестку с вызовом на медкомиссию и угрозой на случай «не явки». Пётр в армию не хотел. Собравшись с мыслями, он пристроил палец в телефонный диск – требовался совет умудрённого косилы.

К вечеру следующего дня, на исходе клубка приятельских связей, Исполатеву была обещана встреча с психиатром – членом грядущей медкомиссии. По достоверной справке врач брал взятки.

Ещё через день Исполатев представился кряжистому господину лет сорока, в мятом костюме и со светлой щетиной на жёваном добродушном лице.

– Владимир Андреевич. Можно просто – доктор Буги, – сказал в ответ психиатр и на лице его проступила щербатая улыбка. – Что беспокоит? Джигитуют нервы?

– Совершенно здоров, – заверил Исполатев.

– Так не бывает. – Владимир Андреевич просветил пациента ясным взглядом. – Как верно написано в одной современной книге – совершенно нормален только учебник патопсихологии. Если согласитесь на мои условия, готов это доказать. Цена урока – двести рублей.

– Согласен, – поспешно объявил Пётр, прикидывая, какие книги понесёт сегодня в «Букинист».

Владимир

Андреевич лениво посмотрел на Исполатева и совершенно серьёзно сказал:

– Сумму представите ассигнациями рублёвого достоинства. Каждый рубль положите в отдельный аптечный пузырёк и закроете крышкой. Деньги приму у вас послезавтра в полночь, у ограды Новодевичьего кладбища. Знаете это место?

Обескураженный Исполатев ждал объяснений, но их не последовало. В знак завершения переговоров Владимир Андреевич вяло пожал Исполатеву руку.

Дома, погружая в сумку своё букинистическое богатство – кальсонного Розанова, странствующего Гумилёва, ритмичного, как душа Африки, Белого – Исполатев оценивал встречу с психиатром. Пётр искал в его условии смысл, но никакого решительно смысла не находилось.

Разменять червонцы на рублёвые билеты оказалось не сложно – в трёх сберкассах пришлось кое-как пошутить с кассиршами. Труднее дались двести аптечных пузырьков. Обойдя знакомых, Исполатев набрал восемьдесят шесть разнокалиберных скляниц. Ещё пятьдесят пузырьков (вытряхнув из них подопытных улиток, заражённых спороцитами Fasciola hepatica) предоставил Алик Шайтанов, работавший лаборантом на университетской кафедре биологии. Остальные шестьдесят четыре пузырька Исполатев купил в аптеке. Их содержимое – спиртовые настойки пустырника и боярышника – было смешано с тремя бутылками розового вермута и в тот же день выпито на репетиции в Доме медицинского просвещения, что на Итальянской. Пили все: голосистый Исполатев, флейтист и гитарист Шайтанов, а также лучшая в обеих столицах ритм-секция – бас Женя Скорнякин и барабанщик Ваня Тупотилов. Стаканы и бутылки разместили на потускневшей крышке белого концертного Беккера, украшенной, как лошадь яблоками, липкими кольцами – следами прошлых репетиций. Музыканты разместились вокруг рояля, доживающего свой королевский век под гнётом безродного рок-н-ролла.

За тебя, Петя!.. За тебя, Петруша!.. За тебя, золотой!.. Что за притча – Буги? Дослушался «T.Rex»? А баночки зачем? У каждого, ребята, в голове свои тараканы. Нектар!.. Аромат пустырей и боярышников! Боярышник скуп, он позволяет себе лишь единственное число, а множественное позволяют себе дочери тюремщика – боярышницы, скорбные бабочки с решёткой на крыльях. Может, на кладбище тебя подстраховать? А то, чего доброго, закатает фомкой по репе и на комиссии освободит по травме черепа… Этот Буги мне в коленку дышит, не гоните гусей. Принёс бы вместо скупого боярышника пантокрина, от него, говорят, – долгостояние… Лучшее средство от импотенции, Ваня, – пантокрин из собственных рогов!

В назначенную полночь Пётр Исполатев с оранжевым рюкзаком, висящим на одном плече, стоял у ограды Новодевичьего кладбища. В темноте шумели старые кладбищенские тополя и липы, ветер воровато шуршал палой листвой. Недалеко от ограды виднелся тяжёлый византийский ларец Казанской церкви с окнами, замурованными кирпичной кладкой.

В три минуты первого из-за угла Воскресенского Новодевичьего монастыря появилась зыбкая фигура. Доктор Буги был в старомодном, ветхом пальто и с огромным, как разношенный башмак, портфелем в руках.

– Добрая ночь! – Психиатр вяло исполнил рукопожатие.

Пока Пётр, склонясь, распутывал узлы своего дребезжащего рюкзака, Владимир Андреевич вытянул из кармана пальто фонарь и осветил мрак за кладбищенской оградой. Луч нащупал лысую голову Некрасова и спустился на постамент.

– Видите щит Давида? – отчего-то шёпотом спросил доктор.

Исполатев проследил за лучом и, действительно, разглядел на постаменте золотую широкозубую шестерню.

– Некрасов был масон. Россия зачарована и облапошена масонами. Каменщики сложили Петропавловку и заворожили Россию. Крепость похожа на бутон – бастионы незримо соединены со шпилем. Стоит обозначить связь линией и отогнуть лепестки – выйдет каббалистический моген Довид! Бутон наполнен ядом. Цветок раскрывается и выплёскивает яд – отработанный он стекает обратно в виде декабристов, народорасправцев и народовольцев. Я сочинил стихи: Желябов там по Софье чахнет, Нечаев на цепи сидит… Цветок распускается дважды в столетие. – Владимир Андреевич опустил лицо к Исполатеву. – Вы готовы?