Бессмертный полк. Истории подвига
Шрифт:
Но давайте признаемся: иной раз на ветеранов войны без боли невозможно смотреть, каждого хочется обогреть, поддержать. Да и не слишком активно, мне кажется, наше телевидение рассказывает о фронтовиках. О них вспоминают лишь в преддверии 9 Мая. Это несправедливо, ведь сами ветераны ярче всего помнят именно свои военные годы, хотя и не любят говорить об этом.
Что было самым страшным на войне? Здесь можно о многом сказать. Гибель людей у тебя на глазах, постоянный запах крови, который меня потом долго преследовал, голод…
Инна Макарова
«В тот день мы решили поехать в сосновый парк»
Но наступило лето 1941 года с его каникулами и перерывом в работе студии. Все казалось серым и неинтересным в сравнении с нашим репетиционным залом, со спектаклями. Я слонялась, как сонная муха, по дому, только выезды за город, на Обь, всегда приносили радость.
В тот день мы с девочками из нашего двора решили поехать в сосновый парк на берегу Оби. Купались, ели мороженое, смотрели на проходящие пароходы, на небо, на людей. Видели, как группы отдыхающих собирались у репродуктора, прикрепленного к сосне. Помню, одна девочка спросила, что это передают. А мы все были так заняты собой, как это бывает у подростков, что опять ничего не поняли. Я ответила: «A-а, опять какая-нибудь нота!» И снова купаться.
Обратно возвращались моторкой, потом – трамваем. Всюду было много народа. И мы опять ничего не поняли. Приехали домой уже вечером. Вошла мама и сказала: «Ну вот и всё с вашим ученьем и со всем на свете. Война!»
Конечно, тайком от мамы я была в райкоме комсомола. Очень робко вошла в прокуренную комнату. Какой-то человек с усталым лицом спросил: «Тебе чего?» Я ответила: «На фронт».
Как видно, ему надоели эти посещения! И огрызнуться нельзя. Я не уходила. Тогда он сказал: «Ладно, приходи завтра, вот тут надо подежурить, полы помыть». Я удалилась. Какое непонимание! Человек на фронт просится, а ему – подежурить, полы помыть!
…Понимала ли я тогда весь страшный смысл слова «война»? Нет, конечно, нет. Разве я могла себе представить то чудовищное, что с каждым днем, месяцем, годом раскрывалось для людей в этом грозном понятии?
…Разве могла я себе представить, что в смертельный бой с этой фашистской ордой уйдут почти все исполнители «Двенадцатой ночи»? Что с фронта они будут писать удивительные письма, а Валентина Викторовна перед репетициями в холодном зале будет читать их нам?
Письма будут написаны между боями и заданиями: «…с которого не надеялся вернуться живым…»; или: «…здесь побывал в таких переделках, что, как вспомнишь, волосы дыбом становятся…»; или: «…я нахожусь все время на передовой, в нескольких метрах от врагов и даже бываю у них в тылу…»
И в каждом письме убежденность в победе и мечта о театре, о творчестве. Мы не знали тогда, что все наши мальчики в тяжелую минуту проявят поразительную силу и величие духа! Что Марат Бондаренко-Стольниц напишет такое письмо:
«Напишите,
Марат был очень тяжело ранен, контужен и погиб. А от Димы Мелика не будет писем. Он не успеет их написать. В первые же месяцы войны под Ленинградом наш Дима подхватит знамя и побежит вперед! Он ведь всегда был такой легкий в движении! Так и погибнет Дмитрий Мелик со знаменем в руках!
Как выразить вам благодарность, ребята, вечную, неизбывную боль душевную.
…Сколько мы видели потом могил молодых ребят, и на нашей и на чужой земле! И каждый раз, когда я читаю надписи на солдатских могилах – год рождения 1923, 1924, 1925, – я думаю: это все вы, наши старшие ребята, и каждый раз сжимается горло. И ничего нет более святого и трагичного, чем ваша оборвавшаяся юность! Многие стали известными героями, большинство не успело ими стать, но перед нами, живыми, все вы – герои. Своей жизнью вы защитили нашу. И вы победили…
11 мая 1945 года. Москва
С ПОБЕДОЙ!
Мамочка! Моя славная! Сейчас сижу в Библиотеке имени Ленина и строчу это письмо. Восьмого я отправила Вам письмо, и поехали мы с Клавой на репетицию в клуб Ногина, это на Дзержинской площади. Репетировали до половины первого, потом пошли к Клаве. Пока пришли, поели, уже второй час ночи, Левитан объявляет, что сегодня передачи будут до четырех часов утра, – мы насторожили уши. И вот прекратили концерт и объявили… конец войне!
Мы с Клавой истерически почти хохотали, прямо по пустякам. А потом легли спать… Утром проснулись, по телефону стали поздравлять, и нас поздравляли. Муж Клавы пошел к себе на работу, они там праздновали, а Клава позвонила брату, и он пришел с невестой. И вот мы вчетвером стали пить портвейн, есть селедку, мед, рисовую кашу с мясом. Затем стали звонить институтским ребятам. Пришел один парень и сказал, что сегодня, то есть девятого мая, весь институт наш в шесть часов вечера после войны встречается у Большого театра в сквере. Мы до вечера погуляли немного, а к шести пошли.
На улице уже было трудновато ходить. Подходим к театру – кругом музыка, танцы. На нас что-то налетело и начало подбрасывать наверх, что-то целовало и плясало – оказывается, наши гиковцы! И вот началось что-то невероятное и бешеное. Мы, было всего тридцать пять человек с разных факультетов, но ведь нас всего-то ничего, так что друг друга все знают, взявшись за руки, ходили по площадям, орали, бежали полькой, останавливали машины американские и поздравляли. У дома посольства кричали: «Ура, да здравствуют союзники!»