Бесспорное правосудие

Джеймс Филлис Дороти

– Тетя гадала, – сказал Эш.

– За деньги?

– За деньги. За секс. И ради развлечения.

– Она занималась любовью в этой комнате?

– Вон на том диване. Это было ее место. Все происходило здесь.

– А где был ты? Что делал? Я о том, где ты был, когда она занималась здесь сексом?

– Тоже здесь. Ей нравилось, когда я при этом присутствовал. Нравилось, чтобы я был рядом. Разве мать тебе не рассказывала? Она знала. На процессе об этом говорилось.

По голосу Эша нельзя было судить о его чувствах. Октавия поежилась. Ей хотелось спросить: «Тебе это нравилось? Почему ты не ушел? Ты любил ее?» Но это слово она не могла произнести. Любить… До сих пор она не понимала, что это значит, но одно знала точно: любовь

не имела отношения к этой комнате.

– Это случилось здесь? Здесь ее убили? – спросила она почти шепотом.

– На этом диване.

Октавия в страхе посмотрела на диван и произнесла с некоторым удивлением:

– Но он такой чистый – словно ничего и не было.

– Диван был весь залит кровью, наматрасник унесли вместе с телом. Однако если поднимешь одеяло, увидишь пятна.

– Нет уж, спасибо. – Она старалась, чтобы голос не выдал ее волнение. – Это ты застелил его одеялом?

Эш не ответил, но смотрел на нее – она это чувствовала. Ей хотелось прижаться к нему, обнять, однако это был бы опрометчивый поступок, и не просто опрометчивый – он мог вызвать у него отвращение. От страха, волнения и чего-то еще – возбуждающего и постыдного – дыхание ее участилось. Ей хотелось, чтобы Эш отнес ее на диван и занялся бы с ней любовью. «Мне страшно, – думала Октавия, – зато я испытываю сильные чувства. Я живая».

Юноша все еще смотрел на нее.

– Мне хочется показать тебе еще кое-что. Это наверху, в темной комнате. Хочешь посмотреть?

Октавия вдруг почувствовала необходимость покинуть гостиную. Красный цвет бил в глаза.

– Конечно. Почему нет? – проговорила она небрежно. Но сразу добавила: – Тут был твой дом, ты здесь жил. Мне хочется увидеть все.

Эш стал подниматься по лестнице, Октавия следовала за ним. Ступени покрывал ковер со стертым рисунком, грязь глубоко въелась в его ворс, а местами он был до того изношен, что нога девушки раз попала в прореху, и, чтобы не упасть, ей пришлось вцепиться в перила. Эш не оглянулся. Октавия последовала за ним в глубину дома, в комнату, которая была настолько мала, что годилась разве что для кладовки, хотя, возможно, ей предназначалась роль спальни. К деревянной раме единственного, высоко расположенного окна была прибита полностью закрывающая стекло плотная черная ткань. Ниже располагались три полки. Справа на скамье стоял большой прибор, похожий на громадный микроскоп. Еще на скамье находились три прямоугольных пластиковых лотка с жидкостью. В комнате пахло чем-то сродни смеси аммиака и уксуса.

– Видела такую комнату раньше, – спросил Эш.

– Нет. Это и есть темная комната? А для чего она нужна?

– Ты что, ничего не знаешь о фотографии? У тебя разве нет фотоаппарата? У таких, как ты, обычно есть.

– У других девочек в школе фотоаппараты были. А я не хотела. Чего там снимать?

Октавия терпеть не могла так называемые особые дни – вручение аттестатов, праздник лета, рождественские службы, ежегодные игры. Она представила монастырский сад летом – мать-настоятельница смеется в обществе двух родительниц, бывших выпускниц, чьи дочери теперь учатся в той же школе, а вокруг толпятся и прыгают дети с фотоаппаратами в руках. «Посмотрите сюда, мать-настоятельница! Ну, пожалуйста! Мамочка, ты не смотришь в камеру!» Венис среди них не было. Она никогда не приезжала. Вечно – судебное заседание, собрание в «Чемберс», дела, которые нельзя отменить. Мать даже не приехала на представление «Зимней сказки», где Октавия играла Паулину.

– У нас в школе не было темной комнаты. Пленки проявляли в разных лабораториях, у «Бутса» например. А это все тебе подарила тетя?

– Да. Тетя купила фотоаппарат и все оборудование. Она хотела, чтобы я делал снимки.

– Какие снимки?

– Ее и партнера во время секса. Она любила их рассматривать.

– А где сейчас эти фотографии? – спросила Ок-тавия.

– Забрал стряпчий. Снимки требовались защите. Не знаю, где они сейчас. Снимки доказывали,

что у тети были мужчины. Полиция их видела. Мужчин пытались найти, чтобы исключить из числа подозреваемых. Но нашли только одного, и у того было алиби. Не думаю, что других усердно искали. Ведь у них был я. Про-тив меня состряпали дело. Так зачем тратить время на сбор информации, которая не нужна? Вот так работает наша полиция. Найдут козла отпущения и под него ищут доказательства.

Неожиданно перед глазами Октавии предстала яркая, неприличная и бесстыдно волнующая картина: два голых тела, сплетясь, стонут на диване в красной гос-ти-ной, а Эш, стоя над ними, ищет нужный кадр – крутится вокруг, присаживается на корточки. У нее чуть не вырвалось: «Зачем ты это делал? Как она могла тебя заставить?», но она знала, что эти вопросы задавать нельзя. Октавия видела, как пристально он смотрит на нее внимательным, строгим взглядом.

– Знаешь, что это такое? – спросил Эш, положив руку на прибор.

– Нет, конечно. Говорю тебе, я совсем не разбираюсь в фотографии.

– Это увеличитель. Показать, как он работает?

– Если хочешь.

– Придется некоторое время побыть в темноте.

– Я не возражаю.

Он подошел к двери, выключил свет, затем вернулся к ней и поднял руку. Загорелась красная лампочка, окрасив мерцающим светом его пальцы. Одновременно в увеличителе зажегся маленький, белый огонек. Эш вынул из кармана конверт и вытащил из него маленький кусочек пленки – отдельный негатив.

– Тридцать пять миллиметров. Вставляю кадр в увеличитель, – объяснил он.

На белой доске, пересеченной рейками из черного металла, появилось изображение, которое Октавия не смогла разглядеть. Эш тем временем рассматривал его сквозь то, что напоминало небольшой телескоп.

– Что это? Ничего не могу разглядеть, – сказала Октавия.

– Со временем разглядишь.

Эш выключил свет в увеличителе, и теперь они оказались в полной темноте, если не считать красноватого мерцающего огонька. Эш вынул из коробки на нижней полке лист бумаги и положил его на доску, закрепив черными рейками.

– Ну, теперь скажи, что ты делаешь, – попросила Октавия. – Мне хочется знать.

– Прикидываю, какого размера сделать фото-графию.

Примерно на шесть-семь секунд он включил свет в увеличителе. Затем быстро натянул резиновые перчатки, приподнял рамку и окунул лист в первый лоток, слегка его качнув. Лист заколыхался и задвигался, словно живой. Октавия не могла отвести глаз от этого зрелища.

– А теперь смотри. – Его слова звучали как приказ.

И почти сразу на бумаге проявились черно-белые очертания. Все тот же диван, только теперь с постельным бельем в квадратиках и кружках. На диване лежало тело женщины. На ней не было ничего, кроме прозрачного неглиже, которое, распахнувшись, открыло темные волосы на лобке и белые, тяжелые, желеобразные груди. Спутанные кудри разметались на белой подушке. Рот приоткрыт, язык слегка высунут, словно женщину задушили. Черные глаза открыты, но взгляд мертвый. Ножевые раны в груди и животе зияли, как ротовые отверстия, из которых кровь сочилась, подобно черной слюне. Глубокий разрез проходил по горлу – и отсюда кровь изливалась потоком. Октавии казалось, что кровь и сейчас продолжает литься, а бьющий из раны фонтан стекает по груди на диван, а оттуда на пол. Фотография покачивалась в лотке, и девушка почти верила, что льющаяся кровь может окрасить жидкость в красный цвет.

Октавия прямо слышала ритмическое биение своего сердца. Наверняка он тоже его слышит. Казалось, в этой крохотной комнате работает динамо-машина.

– Кто это снял? – спросила она шепотом.

Эш ответил не сразу – изучал фотографию, словно проверял ее качество. Потом, мягко покачивая лоток, тихо произнес:

– Я снял. Когда вернулся домой и нашел ее.

– Еще до того, как позвонил в полицию?

– Конечно.

– Но зачем?

– Я всегда фотографировал тетю на этом диване. Она это любила.